Исповедь уже бывшей монахини

Когда мне было лет 12−13, мама ударилась в «православие» и стала воспитывать меня в религиозном духе. Годам к 16−17 у меня в башке, кроме церкви, вообще ничего не было. Меня не интересовали ни сверстники, ни музыка, ни тусовки, у меня была одна дорожка — в храм и из храма.

Обошла все церкви в Москве, читала отксеренные книги: в 80-х религиозная литература не продавалась, каждая книжка была на вес золота.

В 1990 году я закончила полиграфический техникум вместе со своей сестрой Мариной. Осенью нужно было выходить на работу. И тут один известный священник, к которому мы с сестрой ходили, говорит: «Поезжайте в такой-то монастырь, помолитесь, потрудитесь, там цветочки красивые и такая матушка хорошая». Поехали на недельку — и мне так понравилось! Как будто дома оказалась. Игумения молодая, умная, красивая, весёлая, добрая. Сёстры все как родные. Матушка нас упрашивает: «Оставайтесь, девчонки, в монастыре, мы вам чёрные платьица сошьём». И все сёстры вокруг: «Оставайтесь, оставайтесь». Маринка сразу отказалась: «Нет, это не для меня». А я такая: «Да, я хочу остаться, я приеду».

Дома меня никто как-то особо и отговаривать-то не стал. Мама сказала: «Ну, воля Божья, раз ты этого хочешь». Она была уверена, что я там немножко потусуюсь и домой вернусь. Я была домашняя, послушная, если бы мне кулаком по столу хлопнули: «С ума сошла? Тебе на работу выходить, ты образование получила, какой монастырь?» — может, ничего бы этого не было.

Сейчас я понимаю, почему нас так настойчиво звали. Монастырь тогда только-только открылся: в 1989-м он заработал, в 1990-м я пришла. Там было всего человек 30, все молодые. В кельях жили по четверо-пятеро, по корпусам бегали крысы, туалет на улице. Предстояло много тяжёлой работы по восстановлению. Нужно было больше молодёжи. Батюшка, в общем-то, действовал в интересах монастыря, поставляя туда московских сестёр с образованием. Не думаю, что он искренне заботился о том, как у меня сложится жизнь.

Году в 1991-м в монастыре появилась такая дама, назовём её Ольга. У неё была какая-то тёмная история. Она занималась бизнесом, каким — точно сказать не могу, но московские сёстры рассказывали, что её деньги добыты нечестным путём. Каким-то боком она попала в церковную среду, и наш духовник благословил её в монастырь — спрятаться, что ли. Было видно, что это человек совершенно не церковный, мирской, она даже платок не умела завязывать.

С её приходом всё начало меняться. Ольга была ровесницей матушки, обеим было чуть за 30. Остальным сёстрам — по 18−20 лет. Подруг у матушки не было, она всех держала на расстоянии. Называла себя «мы», никогда не говорила «я». Но, видимо, она всё-таки нуждалась в подруге. Матушка у нас очень эмоциональная, душевная, практической жилки не имела, в материальных вещах, той же стройке, разбиралась плохо, рабочие её всё время обманывали. Ольга сразу взяла всё в свои руки, стала наводить порядок.

Матушка любила общение, к ней ездили священники, монахи из Рязани — всегда полный двор гостей, в основном из церковной среды. Так вот, Ольга со всеми рассорилась. Она внушала матушке: «Зачем тебе весь этот сброд? С кем ты дружишь? Надо с правильными людьми дружить, которые могут чем-то помочь». Матушка всегда выходила с нами на послушания (послушание — работа, которую даёт монаху настоятель; обет послушания приносят все православные монахи вместе с обетами нестяжания и безбрачия. — Прим. ред.), ела со всеми в общей трапезной — как положено, как святые отцы заповедовали. Ольга всё это прекратила. У матушки появилась своя кухня, она перестала с нами работать.

Сёстры высказали матушке, что у нас теряется монашеская общность (тогда ещё можно было высказывать). Как-то поздно вечером она созывает собрание, показывает на Ольгу свою и говорит: «Кто против неё, тот против меня. Кто её не принимает — уходите. Это моя самая близкая сестра, а вы все завистники. Поднимите руки, кто против неё».

Руку никто не поднял: матушку-то все любили. Это был переломный момент.

Ольга была действительно очень способная в плане добычи денег и управления. Она выгнала всех ненадёжных рабочих, завела различные мастерские, издательское дело. Появились богатые спонсоры. Приезжали бесконечные гости, перед ними надо было петь, выступать, показывать спектакли. Жизнь была заточена на то, чтобы доказать всем вокруг: вот какие мы хорошие, вот как мы процветаем! Мастерские: керамическая, вышивальная, иконописная! Книги издаём! Собак разводим! Медицинский центр открыли! Детей взяли на воспитание!

Ольга стала привлекать к себе способных сестёр и поощрять их, формировать элиту. Привезла в бедный монастырь компьютеры, фотоаппараты, телевизоры. Появились машины, иномарки. Сёстры понимали: кто будет хорошо себя вести, будет работать на компьютере, а не землю копать. Скоро они поделились на верхушку, средний класс и низших, плохих, «неспособных к духовному развитию», которые работали на тяжёлых работах.

Один бизнесмен подарил матушке четырёхэтажный загородный дом в 20 минутах езды от монастыря — с бассейном, сауной и собственной фермой. В основном она жила там, а в монастырь приезжала по делам и на праздники.

Церковь, как МВД, организована по принципу пирамиды. Каждый храм и монастырь отдаёт епархиальному начальству дань из пожертвований и денег, заработанных на свечках, записках о поминании. У нашего — обычного — монастыря доход был и так небольшой, не то что у Матронушки (в Покровском монастыре, где хранятся мощи святой Матроны Московской. — Прим. ред.) или в Лавре, а тут ещё и митрополит с поборами.

Ольга тайком от епархии организовала подпольную деятельность: купила огромную японскую вышивальную машину, спрятала в подвале, привела человека, который научил нескольких сестёр на ней работать. Машина ночи напролёт штамповала церковные облачения, которые потом сдавали перекупщикам. Храмов много, священников много, поэтому доход от облачений был хороший. Собачий питомник тоже приносил неплохие деньги: приезжали богатенькие люди, покупали щенков по тысяче долларов. Мастерские делали на продажу керамику, золотые и серебряные украшения. Ещё монастырь издавал книги от лица несуществующих издательств. Помню, по ночам привозили на КАМАЗе огромные бумажные ролики и по ночам же выгружали книги.

По праздникам, когда митрополит приезжал, источники дохода прятали, собак увозили на подворье. «Владыка, у нас весь доход — записки да свечки, всё, что едим, выращиваем сами, храм обшарпанный, ремонтировать не на что». Скрывать от епархии деньги считалось за добродетель: митрополит — это же враг номер один, который хочет обокрасть нас, забрать последние крошки хлеба. Нам говорили: всё же для вас, вы кушаете, мы вам чулочки покупаем, носочки, шампуни.

Собственных денег у сестёр, естественно, не было, а документы — паспорта, дипломы — хранились в сейфе. Одежду и обувь нам жертвовали миряне. Потом монастырь завёл дружбу с одной обувной фабрикой — там делали ужасную обувь, от которой сразу начинался ревматизм. Её покупали по дешёвке и раздавали сёстрам. У кого были родители с деньгами, те носили нормальную обувь — я не говорю, красивую, а просто из натуральной кожи. А у меня мама сама бедствовала, привозила мне рублей 500 на полгода. Сама я ничего у неё не просила, максимум гигиенические средства или шоколадку.

Матушка любила говорить: «Есть монастыри, где сюси-пуси. Хотите — валите туда. У нас здесь, как в армии, как на войне. Мы не девки, мы воины. Мы на службе у Бога». Нас учили, что в других храмах, в других монастырях всё не так. Вырабатывалось такое сектантское чувство исключительности. Я домой приезжаю, мама говорит: «Мне батюшка сказал…» — «Твой батюшка ничего не знает! Я тебе говорю — надо делать, как нас матушка учит!» Вот почему мы не уходили: потому что были уверены, что только в этом месте можно спастись.

А ещё нас запугивали: «Если вы уйдёте, вас бес накажет, лаять будете, хрюкать. Вас изнасилуют, вы попадёте под машину, переломаете ноги, родные будут болеть. Одна ушла — так она даже до дома не успела дойти, сняла на вокзале юбку, стала за всеми мужиками бегать и ширинки им расстёгивать».

Тем не менее первое время сёстры постоянно приходили и уходили, их даже считать не успевали. А в последние годы стали уходить те, кто пробыл в монастыре дольше 15 лет. Первым таким ударом был уход одной из старших сестёр. Они имели в подчинении других монахинь и считались надёжными. Незадолго до ухода она стала замкнутой, раздражительной, начала куда-то пропадать: поедет по делам в Москву, и нет её два-три дня. Стала срываться, отдаляться от сестёр. У неё стали находить коньячок, закусочку. В один прекрасный день нас созывают на собрание. Матушка говорит, что такая-то ушла, оставила записку: «Пришла к выводу, что я не монахиня. Хочу жить в миру. Простите, не поминайте лихом». С тех пор каждый год уходит как минимум одна сестра из числа тех, кто жил в монастыре с самого начала. Слухи-то из мира доносятся: такая-то ушла — и всё с ней нормально, не заболела, ноги не переломала, никто не изнасиловал, замуж вышла, родила.

Уходили тихо, ночью: по-другому не уйдёшь. Если ты средь бела дня с сумками попрёшься к воротам, закричат все: «Куда собралась? Держите её!» — и к матушке поведут. Зачем позориться? Потом приезжали за документами.

Меня сделали старшей сестрой по стройке, отдали учиться на шофёра. Я получила права и стала выезжать в город на фургоне. А когда человек начинает постоянно бывать за воротами, он меняется. Я стала покупать спиртное, но деньги-то быстро заканчивались, а в привычку уже вошло, — стала потаскивать из монастырских закромов вместе с подружками. Там была хорошая водка, коньяк, вино.

Мы пришли к такой жизни, потому что смотрели на начальство, на матушку, её подругу и их ближний круг. У них без конца были гости: менты с мигалками, бритоголовые мужики, артистки, клоуны. С посиделок они высыпали пьяные, от матушки разило водкой. Потом всей толпой уезжали в её загородный дом — там с утра до ночи горел телевизор, играла музыка.

Матушка стала следить за фигурой, носить украшения: браслеты, броши. В общем, стала вести себя как женщина. Смотришь на них и думаешь: «Раз вы вот так спасаетесь, значит, и мне можно». Раньше-то как было? «Матушка, я согрешила: съела в пост конфетку „Клубника со сливками»». — «Да кто ж тебе сливки туда положит, сама-то подумай». — «Ну конечно, ну спасибо». А потом уже стало на всё это насрать.

Мы привыкли к монастырю, как привыкают к зоне. Бывшие зэки говорят: «Зона — мой дом родной. Мне там лучше, я там всё знаю, у меня там всё схвачено». Вот и я: в миру у меня ни образования, ни жизненного опыта, ни трудовой книжки. Куда я пойду? К маме на шею? Были сёстры, уходившие с конкретной целью — выйти замуж, родить ребёнка. Меня никогда не тянуло ни детей рожать, ни замуж выходить.

Матушка на многое закрывала глаза. Кто-то доложил, что я выпиваю. Матушка вызвала: «Где берёшь эту выпивку-то?» — «Да вот, на складе, у вас все двери открыты. У меня денег нет, ваших я не беру, если мне мать даёт деньги, я на них только „Три семёрки» могу купить. А у вас там на складе „Русский стандарт», коньяк армянский». А она говорит: «Если хочешь выпить, приходи к нам — мы тебе нальём, не проблема. Только не надо воровать со склада, к нам ездит эконом от митрополита, у него всё на учёте». Никаких моралей уже не читали. Это 16-летним парили мозги, а от нас требовалась только работа, ну, и рамки какие-то соблюдать.

В первый раз меня выгнали после откровенного разговора с Ольгой. Она всегда хотела сделать меня своим духовным чадом, последователем, почитателем. Некоторых она сумела очень сильно к себе привязать, влюбить в себя. Вкрадчивая всегда такая, говорит шёпотом. Мы ехали в машине в матушкин загородный дом: меня послали туда на строительные работы. Едем молча, и вдруг она говорит: «Знаешь, я ко всему к этому, церковному, никакого отношения не имею, мне даже слова эти претят: благословение, послушание, — я воспитана по-другому. Я думаю, ты такая же, как я. Вот девчонки ходят ко мне, и ты ходи ко мне». Меня как обухом по голове ударили. «Я, — отвечаю, — вообще-то воспитана в вере, и церковное мне не чуждо».

Словом, она передо мной раскрыла карты, как разведчик из «Варианта „Омега»», а я её оттолкнула. После этого, естественно, она стала всячески пытаться от меня избавиться. Спустя какое-то время матушка меня вызывает и говорит: «Ты нам не родная. Ты не исправляешься. Мы тебя зовём к себе, а ты вечно дружишь с отбросами. Ты всё равно будешь делать то, что хочешь. Из тебя не выйдет ничего путного, а работать и обезьяна может. Поезжай домой».

В Москве я с большим трудом нашла работу по специальности: муж сёстры устроил меня корректором в издательство Московской патриархии. Стресс был жуткий. Я не могла адаптироваться, скучала по монастырю. Даже ездила к нашему духовнику. «Батюшка, так и так, меня выгнали». «Ну и не надо туда больше ехать. Ты с кем живёшь, с мамой? Мама в храм ходит? Ну вот и ладно. У тебя есть высшее образование? Нет? Вот и получай». И всё это говорит батюшка, который всегда нас запугивал, предостерегал от ухода. Я успокоилась: вроде как получила благословение у старца.

И тут мне звонит матушка — через месяц после последнего разговора — и просит тающим голосом: «Наташа, мы тебя проверяли. Мы так по тебе скучаем, возвращайся назад, мы тебя ждём». — «Матушка, — говорю, — я уже всё. Меня батюшка благословил». — «С батюшкой мы поговорим!» Зачем она меня звала — не понимаю. Это что-то бабское, в жопе шило. Но я не могла сопротивляться. Мама пришла в ужас: «Ты что, с ума сошла, куда ты поедешь? Они из тебя какого-то зомби сделали!» И Маринка тоже: «Наташа, не вздумай возвращаться!»

Приезжаю — все волками смотрят, никто по мне там не скучает. Наверное, подумали, что слишком хорошо мне стало в Москве, вот и вернули. Не до конца ещё наиздевались.

Во второй раз меня выгнали за романтические отношения с одной сестрой. Никакого секса не было, но к этому всё шло. Мы полностью доверяли друг другу, обсуждали нашу поганую жизнь. Разумеется, другие стали замечать, что мы сидим в одной келье до полуночи.

На самом деле меня бы и так выгнали, это был только предлог. У других и не такое было. Некоторые крутили с детьми из монастырского приюта. Батюшка ещё удивлялся: «Почему вы мальчиков-то завели? Девочек заводите!» Их до самой армии держали, кабанов здоровых. Так вот, одна воспитательница воспитывала-воспитывала — и довоспитывалась. Её журили, конечно, но не выгнали же! Она потом сама ушла, они с тем парнем до сих пор вместе.

Вместе со мной выгнали ещё пятерых. Устроили собрание, сказали, что мы им чужие, не исправляемся, всё портим, всех соблазняем. И мы поехали. После этого у меня и в мыслях не было вернуться ни туда, ни в другой монастырь. Эту жизнь как ножом отрезало.

Первое время после монастыря я продолжала ходить в храм каждое воскресенье, а потом постепенно бросила. Разве что на большие праздники захожу помолиться и свечку поставить. Но я считаю себя верующей, православной и церковь признаю. Дружу с несколькими бывшими сёстрами. Почти все повыходили замуж, нарожали детей или просто с кем-то встречаются.

Когда я вернулась домой, так радовалась, что теперь не надо работать на стройке! В монастыре мы работали по 13 часов, до самой ночи. Иногда к этому прибавлялись и ночные работы. В Москве я поработала курьером, а потом опять занялась ремонтом — деньги-то нужны. Чему в монастыре научили, тем и зарабатываю. Выбила у них трудовую книжку, мне записали стаж 15 лет. Но это копейки, на пенсию вообще не катит. Иногда думаю: не будь монастыря, я бы замуж вышла, родила. А это что такое за жизнь?

Иногда думаю: не будь монастыря, я бы замуж вышла, родила. А это что такое за жизнь?

Кто-то из бывших монахов говорит: «Монастыри надо закрыть». Но я не согласна. Находятся же люди, которые хотят быть монахами, молиться, помогать другим — чего в этом плохого? Я против больших монастырей: там только разврат, деньги, показуха. Другое дело — скиты в глубинках, подальше от Москвы, где жизнь попроще, где так не умеют добывать деньги.

На самом деле всё зависит от игумена, потому что он обладает ничем не ограниченной властью. Сейчас ещё можно найти настоятеля с опытом монашеской жизни, а в 90-е их негде было взять: монастыри только начали открываться. Матушка закончила МГУ, потёрлась в церковных кругах — и её назначили игуменией. Как можно было доверить ей монастырь, если она сама не прошла ни смирения, ни послушания? Это какая нужна духовная мощь, чтобы не развратиться?

Я была плохой монахиней. Роптала, не смирялась, считала себя правой. Могла сказать: «Матушка, я так думаю». — «Это у тебя помыслы». — «Это не помыслы, — говорю, — у меня, это мысли! Мысли! Я так думаю!» — «За тебя бес думает, дьявол! Ты нас слушайся, с нами Бог разговаривает, мы тебе скажем, как надо думать». — «Спасибо, как-нибудь сама разберусь». Такие, как я, там не нужны.

Наталья Милантьева

Дополнение:

12 января 2017 года вышла книга Марии Кикоть «Исповедь бывшей послушницы».

Из описания: Полная версия истории бывшей послушницы, прожившей несколько лет в одном из известных российских женских монастырей. Эта книга была написана не для публикации и даже не столько для читателей, сколько прежде всего для себя, с терапевтическими целями. Автор рассказывает, как попробовала идти по пути монашества, попав в образцово-показательный монастырь. Она никак не ожидала, что святая обитель окажется похожей на тоталитарный ад и заберёт столько лет существования. «Исповедь бывшей послушницы» – это жизнь одного современного женского монастыря как она есть, описанная изнутри, без прикрас. Книгу прочесть можно здесь

.

Запись опубликована в рубрике Крамола «Молвинец» idUp.ru с метками , , , , . Добавьте в закладки постоянную ссылку.