→ Вернуться на главную страницу
Эмманюэль Тодд
«После империи. Pax Americana – начало конца»
«После империи» – самая обсуждаемая сегодня в Европе и Америке книга, полемизирующая с широко распространённым мнением о наступлении эры американского господства, то есть взглядами, резче всего выраженными З. Бжезинским в его книге «Великая шахматная доска». Книга Э.Тодда уже опубликована или готовится к выпуску в 28 странах.
Опираясь на массив фактических данных, автор доказывает, что США вступили в фазу заката своего могущества и вырождения демократии, превращаясь в «хищническую державу», в источник международной нестабильности.
Эмманюэль Тодд – одно из ярких имён в современной общественно-политической жизни Франции и Европы. Список его крупных работ насчитывает десять названий. Но, безусловно, наибольший успех пришёлся на эту его книгу, ставшую бестселлером в Европе и США.
Особый интерес для наших читателей представляет отдельная глава о России как крупной и позитивной силе в формирующейся глобальной системе.
ОГЛАВЛЕНИЕ
Вступление
Глава 1. Миф о всемирном терроризме
Глава 2. Великая демократическая угроза
Глава 3. Имперское измерение
Глава 4. Ненадёжная дань
Глава 5. Отход от универсализма
Глава 6. Вступать в противоборство с сильным или нападать на слабого?
Глава 7. Возвращение России
Глава 8. Эмансипация Европы
Окончание партии
Вступление
Соединённые Штаты становятся для мира проблемой. Между тем мы привыкли видеть в этой стране решение проблем. Гаранты политической свободы и экономического порядка в течение последних 50 лет, Соединённые Штаты всё больше и больше становятся фактором международного беспорядка, поддерживая везде, где могут, неопределённость и конфликты. Они требуют от всей планеты признать, что некоторые второразрядные страны представляют собой «ось зла», против которой необходимо бороться и которая должна быть уничтожена: Ирак Саддама Хусейна - грозный на словах, но ничтожный как военная держава, Северная Корея Ким Чен Ира - первое (и последнее) коммунистическое общество, установившее наследование власти по праву первородства, осколок прошлого, обречённый на исчезновение без всякого внешнего вмешательства. Иран - другая навязчивая цель - страна стратегически важная, но явно вставшая на путь внутреннего и внешнего успокоения. Тем не менее американское правительство клеймит её как полноправного участника пресловутой «оси зла». Соединённые Штаты провоцировали Китай, подвергнув бомбардировке его посольство в Белграде во время войны в Косово, нашпиговав легко обнаруживаемыми «жучками» «Боинг», предназначенный для китайских руководителей. В перерывах между публичными объятиями и двумя соглашениями о ядерном разоружении они даже провоцировали Россию, поощряя передачи на чеченском языке радиостанции «Свободная Европа», направляя военных советников в Грузию и создавая постоянные военные базы в бывшей советской Центральной Азии под носом у российской армии. А вот и теоретическая вершина этой милитаристской лихорадочности: Пентагон организует утечку документов о планируемых ядерных ударах по неядерным странам. Правительство Вашингтона проводит таким образом классическую модель стратегии, которая не сообразуется со страной континентального масштаба, «стратегию умалишённого», призванную создавать у возможных противников образ безответственной страны, чтобы ещё больше их устрашить. Что касается создания космического щита, который разрушает ядерное равновесие и последующее усовершенствование которого позволило бы Соединённым Штатам править миром, терроризируя его, то это заставляет нас перенестись в мир научной фантастики. Как не удивляться проявлениям недоверия и страха, демонстрируемым сегодня странами, определявшими свою внешнюю политику на основе удобной аксиомы: за все отвечает единственная сверхдержава?
Традиционные союзники и клиенты Соединённых Штатов тем более обеспокоены, что сами они располагаются вблизи зон, которые характеризуются их лидером как несущие угрозу. В этой связи Южная Корея напоминает, что она не ощущает угрозы со стороны своего архикоммунистического северного соседа. А Кувейт утверждает, что у него больше нет спорных вопросов с Ираком.
Россия, Китай и Иран - три страны, абсолютным приоритетом которых является экономическое развитие, имеют сегодня лишь одну стратегическую озабоченность:
противостоять провокациям Америки, не отвечать на них, более того, бороться за стабильность и порядок в мире — немыслимый 10 лет назад поворот ситуации на 180 градусов.
Что касается главных союзников Соединённых Штатов, то они чувствуют себя все более и более растерянными и смущёнными. В Европе, где только Франция позволяла себе скромные притязания на независимость, мы с некоторым удивлением обнаруживаем раздражённую Германию и откровенно обеспокоенную Великобританию - вернейшего из самых верных союзников. На другой стороне Евразии молчание Японии выражает скорее растущее чувство собственной неловкости, чем безоговорочное согласие.
Европейцы не понимают, почему Америка не хочет урегулировать израильско-палестинский вопрос, хотя имеет для этого все необходимые возможности. Они начинают задавать себе вопрос: а не устраивает ли по существу Вашингтон этот вечный очаг напряжённости на Ближнем Востоке и растущая враждебность арабских народов по отношению к западному миру?
Организация «Аль-Каида», эта банда психически неуравновешенных гениальных террористов, появилась в определённом и ограниченном регионе — Саудовской Аравии, хотя бен Ладен и его приспешники наняли нескольких египетских перебежчиков и горстку заблудших из пригородов Западной Европы. Америка, однако, тщится превратить «Аль-Каиду» в мощную пагубную силу, в «терроризм», который присутствует всюду - от Боснии до Филиппин, от Чечни до Пакистана, от Ливана до Йемена, оправдывая таким образом любую карательную акцию, в любое время и в любом месте. Придание терроризму статуса универсальной силы институционализирует постоянное состояние войны в масштабах планеты - четвёртой мировой войны, по мнению некоторых американских авторов, которые даже не боятся выглядеть смешными, считая «холодную войну» третьей мировой (Podhoretz N. How to Win World War IV// Commentary. –2002. – Febr. P. 19-28.). Все происходит так, как если бы Соединённые Штаты стремились по туманным причинам к поддержанию определённого уровня международной напряжённости, к ситуации ограниченной хронической войны.
Спустя лишь год после 11 сентября такое восприятие Америки представляется парадоксальным. Ведь в часы, последовавшие за атакой на Всемирный торговый центр, мы ясно осознали всю глубину и привлекательность американской гегемонии: признанная власть в мире, широкое большинство в котором считает, что только капиталистическая организация экономической жизни и демократическая организация жизни политической являются единственно разумными и возможными. В этот момент все чётко увидели, что главная сила Америки заключается в её легитимности. Проявления солидарности со стороны всех стран мира были незамедлительны: все осудили это преступление. Европейские союзники заявили о своей готовности к активной солидарности, выступая за подключение НАТО. Что касается России, то она воспользовалась случаем продемонстрировать, что больше всего желает добрых отношений с Западом. Именно Россия предоставила афганскому Северному альянсу оружие, в котором он нуждался, и открыла для вооружённых сил Соединённых Штатов необходимое стратегическое пространство в Центральной Азии. Без активного участия России американское наступление в Афганистане было бы невозможным.
Преступление 11 сентября поразило психиатров: проявление уязвимости Америки в той или иной мере дестабилизировало повсюду состояние не только взрослых, но и их детей. Настоящий психический кризис обнажил ментальную архитектуру планеты, единственная и легитимная сверхдержава которой - Америка - составляла как бы её неосознанную главную опору. И те, кто восхищается Америкой, и те, кто её ненавидит, напоминали детей, лишённых старшего, в котором они нуждаются либо для того, чтобы ему подчиняться, либо для того, чтобы с ним бороться. Иными словами, преступление 11 сентября выявило добровольный характер нашей крепостной зависимости. Теория Джозефа Найя об «опосредованной власти» получила убедительное подтверждение: американское господство в мире основывалось не только и даже, главным образом, не столько на силе оружия, сколько на престиже ценностей, институтов, культуры Америки.
Три месяца спустя мир, казалось, вновь обрёл нормальное равновесие. Америка победила, вновь став после нескольких бомбардировок всемогущей державой. Вассалы полагали возможным вернуться к своим обычным делам, в основном экономическим и внутренним. Противники готовились возобновить с того места, где они остановились, свои вечные обличения американской империи.
Но все же ожидалось, что рана, нанесённая 11 сентября, — впрочем, относительно небольшая по сравнению со страданиями в войнах европейцев, русских, японцев, китайцев и даже палестинцев — приблизит Америку к общей участи человечества, сделает её более чувствительной к проблемам бедных и обездоленных. Миру пригрезилось: признание всеми, вернее, почти всеми странами легитимности власти Соединённых Штатов привело к появлению подлинной империи добра, где подвластные народы всей планеты признают центральную власть, а властвующие американцы подчиняются идеям справедливости. Однако именно в этот момент поведение Соединённых Штатов на международной арене повлекло за собой начало пересмотра их образа. В течение всего 2002 года вновь стала проявляться тенденция к односторонности, которая была заметной уже во второй половине 90-х годов: в декабре 1997 года Вашингтон отказался подписывать Оттавский договор, запрещающий противопехотные мины, а в 1998 году - соглашение о созданий международного суда по уголовным делам. История, казалось, вернулась в прежнее русло, когда Соединённые Штаты отказались присоединиться к Киотскому протоколу об ограничении выбросов углекислого газа.
Борьба против «Аль-Каиды», которая могла бы институционализировать легитимность Соединённых Штатов, если бы она велась с умеренностью и разумно, выявила, напротив, во много раз возросшую безответственность. За несколько месяцев облик Америки, самовлюблённой, возбуждённой и агрессивной, пришёл на смену облику нации униженной, симпатичной и необходимой для нашего равновесия. Такова ситуация сегодня. Но что же происходит на самом деле?
Ведь самое тревожное в нынешней ситуации - в том, что, по сути, отсутствует удовлетворительная модель объяснения мотиваций поведения Америки. Почему «одинокая сверхдержава» не предстаёт, согласно установившейся после Второй мировой войны традиции, в основе своей страной разумной и добронравной? Почему она стала так активна, порождая нестабильность? Потому что она всемогуща? Или, напротив, потому, что она чувствует, что нарождающийся новый мир ускользает из-под её контроля?
Прежде чем приступить к выработке мотивационной модели поведения Соединённых Штатов на международной арене, нам следует избавиться от стандартизированного образа Америки, у которой будто бы есть одна проблема - проблема избытка могущества. От профессионалов антиамериканизма нам в этом деле никакой пользы не будет, а мыслители истеблишмента могут послужить весьма надёжными проводниками.
Возвращение к проблематике упадка
Патентованные американофобы предлагают привычный ответ: Америка, порочная по своей природе, - государственное воплощение пагубности капиталистической системы. И сегодня для закоренелых ненавистников Америки, будь они почитателями мелких провинциальных деспотов типа Фиделя Кастро или нет, осознали ли они безусловный крах плановой экономики или нет, наступил праздник. Ибо они могут наконец говорить, не вызывая улыбки, о негативном вкладе Соединённых Штатов в равновесие и благополучие планеты. Но не будем обманывать себя: соответствие взглядов этих структурных критиков Америки реальностям и нашему времени — это соответствие остановившихся часов, которые все же дважды в сутки показывают правильное время. Кстати, самыми типичными среди них являются сами же американцы. Читайте публикации Ноама Чомски. Вы не обнаружите там никакого понимания перемен в мире. После, как и до исчезновения советской угрозы, Америка у него остаётся все такой же милитаристской, притесняющей других, и так же ложно либеральной сегодня в Ираке, как и четверть века тому назад во Вьетнаме (См.: Chomsky N. Rogue States. The Rule of Force in World Affairs. – L.: Pluto Press, 2000). Но Америка, по мнению Чомски, не только порочна, она ещё и всемогуща.
В качестве более современного и более сконцентрированного на вопросах культуры примера можно привести книгу «Джихад против Мак-мира» Бенджамина Барбера, который рисует нам картину мира, опустошённого войной между презренной американской инфракультурой и не менее ненавистными пережитками трайбализма (Barber B.R. Jihad vs. Mc World. How Globalism and Tribalism are Reshaping the World. – N.Y.: Ballantine Books, 1995.). Но объявленное им торжество американизации свидетельствует о том, что и Бенджамин Барбер, вопреки своей критичности и не сознавая сам это полностью, является американским националистом. Ведь он тоже переоценивает могущество своей страны.
В том же регистре переоценки мы обнаруживаем понятие «американское гипермогущество». Какое бы уважение ни внушала внешняя политика, проводившаяся Юбером Ведрином во времена, когда он был министром иностранных дел, мы должны признать, что это понятие, которое ему столь нравится, скорее ослепляет аналитиков, нежели освещает им путь.
Все эти рассуждения не помогают нам понять сегодняшнюю ситуацию. Они заранее предполагают преувеличенные представления об Америке, иногда в измерении зла и всегда в измерении могущества. Они не позволяют нам проникнуть в тайну американской внешней политики, поскольку ответ надо искать в сфере её слабости, а не могущества. Блуждающая и агрессивная, напоминающая походку пьяницы стратегическая траектория «одинокой сверхдержавы» может быть удовлетворительно объяснена только на пути выявления нерешённых или неразрешимых противоречий и вытекающих отсюда чувств неудовлетворённости и страха.
В этой связи чтение трудов аналитиков американского истеблишмента проливает больше света на реальность. Несмотря на все противоречия между ними, у всех: и у Пола Кеннеди, и у Сэмюэля Хантингтона, и у Збигнева Бжезинского, и у Генри Киссинджера, а также у Роберта Гил-пина - мы обнаруживаем выдержанное, спокойное видение Америки, которая, будучи далеко не непобедимой, должна жить в условиях неумолимого сокращения своего относительного могущества во все более населённом и развитом мире. Анализ американского могущества носит многоплановый характер: экономический - у Кеннеди и Гилпина, культурный и религиозный - у Хантингтона, дипломатический и военный — у Бжезинского и Киссинджера. Но везде мы встречаемся с обеспокоенностью недостаточной силой Соединённых Штатов, мощь которых в мире представляется уязвимой и находящейся под угрозой.
Киссинджеру, не говоря о его верности принципам стратегического реализма и восхищении своими собственными умственными способностями, сегодня явно не хватает обобщённого видения. Его последняя работа «Нуждается ли Америка во внешней политике?» представляет собой не что иное, как каталог локальных трудностей (Kissinger H. Does America need a Foreing Policy? Toward a Diplomacy for the 21st Century. – N.Y.: Simon and Shuster, 2001.). А в работе Пола Кеннеди «Взлёт и падение великих держав», опубликованной ещё в 1988 году, мы находим весьма ценное описание американской системы, испытывающей угрозу «имперской протяжённости», дипломатическое и военное сверхрасширение которой по классическим законам является результатом спада относительного экономического могущества (Kennedy P. The Rise and Fall of Great Powers. Economic Change and Military Conflict from 1500 to 2000. – L.: Fontana Press, 1989 (первое издание – 1988 г.)). Сэмюэль Хантингтон издал в 1996 году книгу «Столкновение цивилизаций и перестройка мирового порядка», представляющую собой развёрнутый вариант его статьи, опубликованной в 1993 году в журнале «Форин афферс» (См.: Huntington S.P. The Clash of Civilizations and the Remarking of World Order. – L.: Touchstone Books, 1998 (первое американское издание – 1996 г.)). При чтении его написанной в удручающей тональности книги часто создаётся впечатление, что перечитываешь стратегическое подражание «Закату Запада» Шпенглера (в русском переводе «Закат Европы». - Прим. ред.). Хантингтон дошёл до того, что стал оспаривать универсализацию английского языка и рекомендовал Соединённым Штатам больше концентрироваться на западноевропейском альянсе и католико-протестантском блоке, отвергая восточноевропейских «православных» и бросая на произвол судьбы два других столпа американской стратегической системы — Японию и Израиль, отмеченные печатью инокультурности.
Видение Роберта Гилпина сочетает экономические и культурные характеристики. Оно по-университетски учёное, очень осторожное, очень умное. И поскольку Гилпин верит в сохранение государства-нации, он в своей «Глобальной политической экономии» показывает виртуальные американские экономические и финансовые слабости и угрозы, появляющиеся в результате «регионализации» планеты: если Европа и Япония создадут свои собственные зоны влияния, то станет бесполезным существование американского центра в мире, появятся всевозможные трудности, которые повлекут за собой при такой конфигурации пересмотр экономической роли Соединённых Штатов (См.: Gilpin R. Global Political Economy. Understanding the Intrnational Economic Order. – Princeton University press, 2001.).
Но наиболее проницательным, несмотря на недостаточное внимание к экономике, проявил себя Бжезинский, который в 1997 году опубликовал книгу «Великая шахматная доска» (Brzezinski Z. The Grand Chessboard. American Primacy and its Geostrategic Imperatives. – N.Y.: basic Books, 1997). Чтобы хорошо представить его понимание вещей, надо покрутить перед собой глобус и осознать чрезвычайную географическую изолированность Соединённых Штатов: политический центр мира на самом деле расположен далеко от мира. Бжезинского зачастую обвиняют в том, что он упрощённый, высокомерный и грубый империалист. Его стратегические рекомендации могут вызывать улыбки, в частности когда он утверждает, что Украина и Узбекистан должны быть объектами особой заботы Америки. Но его интерпретация проблем населения и экономики мира, сконцентрированных в Евразии - в Евразии, воссоединившейся после падения коммунизма и забывающей о Соединённых Штатах, изолированных в своём новом мире, - представляет собой нечто фундаментальное, блестящее проявление интуиции относительно подлинной угрозы, нависшей над американской системой.
Парадокс Фукуямы: от триумфа Америки к её бесполезности
Если мы хотим понять тревогу, которая подтачивает американский истеблишмент, то должны основательно подумать о стратегических последствиях для самих Соединённых Штатов гипотезы конца истории, выдвинутой Фрэнсисом Фукуямой. Появившаяся в 1989-1992 годах, эта теория немало позабавила парижских интеллектуалов, поражённых упрощённым, но легкоусвояемым способом, каким Фукуяма использует Гегеля (Fukuyama F. The End of History and the Last Man. – L.: Pinguin Books, 1992 (французский перевод: La fin de l’histoire et le dernier homme. – P.: Flammarion, 1992)).
История будто бы имеет некий смысл, направление, и её завершением станет универсализация демократии. Крушение коммунизма - лишь один из этапов этого шествия человеческой свободы, последовавший за другим важным этапом, каковым стало падение диктатур на юге: в Португалии, Испании, Греции. Развитие демократии в Турции и консолидация латиноамериканских демократий также вписываются в это движение. Выдвинутая в момент крушения советской системы, такая модель человеческой истории была воспринята во Франции как типичный пример американской наивности и оптимизма. Того, кто помнит подлинного Гегеля, приверженного Пруссии, благоговевшего перед лютеранским авторитаризмом и обожествлявшего государство, представление его в роли демократа-индивидуалиста не могло не позабавить. Но именно такого приглаженного в диснеевских студиях Гегеля преподносит нам Фукуяма. И потом, Гегель интересовался развитием Духа в истории, а Фукуяма даже тогда, когда говорит об образовании, на первое место всегда ставит экономический фактор и зачастую оказывается, таким образом, ближе к Марксу, провозвестнику совершенно другого завершения истории (образование он представляет как последствие появления индустриального общества) [Fukuyama F. Op. Cit. – P. 116]. Второстепенный характер развития просвещения и культуры в модели Фукуямы превращает его в весьма странного гегельянца, наверняка поддавшегося влиянию не знающего меры экономизма американской интеллектуальной жизни.
Несмотря на эти оговорки, мы должны признать живость и убедительность эмпирического взгляда Фукуямы на свершающуюся сегодня историю. Констатировать уже в 1989 году, что универсализация либеральной демократии становится возможностью, с которой следует считаться, само по себе было блестящим достижением. Европейские интеллектуалы, демонстрируя меньшее понимание хода истории, в это время концентрировали свои аналитические способности на разоблачениях коммунизма, то есть смотрели в прошлое. Заслуга Фукуямы в том, что он размышлял над будущим: это, конечно, труднее, но полезнее. Со своей стороны, я думаю, что взгляды Фукуямы содержат важную часть истины, но он не осознает в полной мере демографический и образовательный масштаб стабилизации планеты.
Оставим пока в стороне проблему обоснованности гипотезы Фукуямы о демократизации мира и сконцентрируемся на её среднесрочных последствиях для Соединённых Штатов.
Фукуяма встраивает в свою модель и закон Майкла Дойла о невозможности войн между либеральными демократическими странами, который был сформулирован в 80-е годы и опирается скорее на идеи Канта, чем Гегеля (Doyle M. Kant, Liberal Legacies and Foreing Policy // Philosophy and Public Affairs. – I, II. – 1983 (12). – P. 205-235, 323-353)).
Дойл являет нам второй пример англосаксонского эмпиризма - внешне наивного, но продуктивного на практике. То, что войны между демократиями невозможны, подтверждается анализом конкретной истории, показывающим, что, хотя либеральным демократиям и не удаётся избежать участия в войнах против стран с враждебной системой, они никогда не воюют между собой.
В современной истории либеральные демократии при любых обстоятельствах склоняются к мирному исходу. Вряд ли можно упрекать в воинственности французскую и британскую демократии 1933-1939 годов, можно лишь выражать сожаление в связи с изоляционизмом американской демократии вплоть до нападения на Пёрл-Харбор. Не отрицая националистической вспышки во Франции и Великобритании накануне 1914 года, следует признать, что именно Австро-Венгрия и Германия, правительства которых практически не были ответственны перед парламентами, втянули Европу в Первую мировую войну.
Простой здравый смысл подсказывает, что народ, имеющий высокий уровень образованности и удовлетворительный уровень жизни, вряд ли изберёт парламентское большинство, способное на объявление большой войны. Два народа с похожими системами государственной организации неизбежно найдут мирное решение возникающих между ними противоречий. Но бесконтрольная клика, которая возглавляет по определению недемократическую и нелиберальную систему, обладает гораздо более широкой свободой действий в решении вопросов о начале военных операций вопреки желанию жить в мире, свойственному обыкновенно большинству обычных людей.
Если мы соединим универсализацию либеральной демократии (Фукуяма) с невозможностью войн между демократиями (Дойл), то получим планету, вечно пребывающую в состоянии мира.
Циник старой европейской традиции на это улыбнётся, напомнив о незыблемой и вечной способности человека приносить зло и затевать войны; но не будем останавливаться на этом возражении и продолжим наше рассуждение, а именно посмотрим, каковы могут быть последствия такой модели мира для Америки. По воле истории планетарной специализацией Америки стала защита демократических принципов, которым угрожали то германский нацизм, то японский милитаризм, то русский или китайский коммунизм. Вторая мировая война, а затем «холодная война» институционализировали, так сказать, эту историческую миссию Америки. Но если демократия восторжествует повсюду, то мы в конечном счёте придём к парадоксу: Соединённые Штаты как военная держава станут ненужными миру и должны будут смириться с ролью лишь одной из демократий, такой же, как и все прочие.
Эта бесполезность Америки представляет собой одно из двух главных обстоятельств, тревожащих Вашингтон, и один из ключевых факторов, позволяющих понять внешнюю политику Соединённых Штатов. Этот новый страх руководителей американской дипломатии принял, как это чаще всего бывает, форму обратного утверждения: в феврале 1998 года государственный секретарь Клинтона Мадлен Олбрайт, пытаясь оправдать ракетные удары по Ираку, определила Соединённые Штаты как «незаменимую нацию». («Если нам приходится применять силу, то это потому, что мы — Америка, мы — незаменимая нация. Мы высоко стоим. И мы дальше видим, заглядывая в будущее».) Как удачно выразился в своё время Саша Гитри, противоположное истине - уже очень близко к истине. Если официально утверждается, что Соединённые Штаты необходимы, то тем самым ставится вопрос об их полезности для всей планеты. Посредством подобных квазиляпсусов руководители знакомят общество с тревогами своих стратегических аналитиков. Мадлен Олбрайт в форме отрицания подтвердила доктрину Бжезинского, сознающего эксцентричное, изолированное положение Соединённых Штатов, удалённых от столь населённой, столь предприимчивой Евразии, которая может стать средоточием истории умиротворённого мира.
По сути Бжезинский молчаливо признает парадокс Фукуямы и предлагает дипломатическую и военную схему сохранения контроля над Старым Светом. Хантингтон, будучи менее умелым игроком, не признает оптимистичного универсализма модели Фукуямы и отказывается рассматривать возможность утверждения демократических и либеральных ценностей на всей планете. Вместо этого он делит страны на этнические и религиозные категории, большинство которых будто бы неспособны по природе своей на восприятие «западного» идеала.
На этой стадии размышлений перед нами не стоит вопрос выбора между различными историческими возможностями: может ли либеральная демократия распространиться повсюду? Если да, то принесёт ли это мир? Но нам необходимо понять: Бжезинский и Хантингтон дают ответ Фукуяме, возможность маргинализации Соединённых Штатов, которая кажется парадоксальной в момент, когда весь мир обеспокоен их всемогуществом, неотступно преследует американские элиты. Будучи далёкой от идеи возврата к изоляционизму, Америка боится изоляции, боится оказаться одинокой в мире, который, возможно, не будет в ней нуждаться. Но почему она теперь боится дистанцирования от мира, что было смыслом её бытия со времён Декларации о независимости 1776 года до событий в Пёрл-Харборе 1941 года?
От автономии до экономической зависимости
Страх стать бесполезными и оказаться в изоляции, которая может за этим последовать, для Соединённых Штатов — нечто большее, чем просто новое явление: это кардинальное изменение их исторически сложившегося облика. Отделение от коррумпированного Старого Света было одним из основополагающих (а может быть, и главным) мифов Америки. Земля свободы, изобилия и морального совершенства, Соединённые Штаты Америки решили развиваться отдельно от Европы, не вмешиваясь в позорные войны циничных наций Старого континента.
Изоляционизм в XIX веке в действительности был только дипломатическим и военным, поскольку экономический рост Соединённых Штатов подпитывался за счёт двух постоянных и необходимых потоков из Европы: капиталов и трудовых ресурсов. Европейские инвестиции и иммиграция высококвалифицированной рабочей силы были подлинными экономическими движителями американского эксперимента. Как и следовало ожидать, к концу XIX века Америка располагала не только наиболее мощной, но и наиболее самодостаточной экономикой планеты, производящей в массовых масштабах сырьё и имеющей высокое положительное внешнеторговое сальдо.
В начале 20 века Соединённые Штаты уже больше не нуждались в остальном мире. С учётом их реальной мощи их первые акции вмешательства в Азии и Латинской Америке были довольно скромными. Но, как уже стало ясно в годы Первой мировой войны, планета нуждалась в них. Соединённые Штаты противились недолго, точнее, до 1917 года. Затем они вновь вернулись к изоляционизму, отказавшись ратифицировать Версальский договор. Пришлось ждать Пёрл-Харбора и объявления Германией войны Америке, чтобы Соединённые Штаты заняли в мире по инициативе, если можно так выразиться, Японии и Германии место, которое соответствовало их экономическому могуществу.
В 1945 году американский валовой внутренний продукт составлял более половины мирового валового продукта, и последствия этого превосходства были чисто механические и немедленные. Да, к 1950 году сфера коммунизма охватывала сердцевину Евразии — от Восточной Германии до Северной Кореи, но Америка, мощнейшая военно-морская и военно-воздушная держава, стратегически контролировала основную часть планеты с благословения многочисленных союзников и клиентов, приоритетом которых была борьба против советской системы. Именно с согласия большой части мира укрепилась американская гегемония, несмотря на поддержку коммунизма со стороны значительной части интеллигенции, рабочих и крестьян тех или иных стран.
Мы обязаны признать, если хотим понять последующие события, что эта гегемония в течение многих лет была благотворной. Без признания в основном благотворного характера американского господства в 1950-1990 годы мы не сумеем оценить значение последующего перехода Соединённых Штатов из состояния полезности для мира в состояние ненужности, бесполезности и вытекающих из этого кульбита трудностей как для них, так и для нас.
Гегемония в 1950-1990 годах в некоммунистической части планеты почти заслуженно была охарактеризована имперской. Благодаря своим экономическим, военным и идеологическим ресурсам Соединённые Штаты обрели на какое-то время масштабы имперской державы. Превосходство либеральных экономических принципов в находившейся под политическим и военным руководством Вашингтона сфере привело к трансформации мира, к тому, что называется сегодня глобализацией. Но это затронуло также во временном и глубинном планах и внутреннюю структуру самой господствующей нации, ослабив её экономику и деформировав её общество. Поначалу процесс этот был медленным, постепенным. Не осознанные поначалу действующими лицами истории отношения зависимости возникли между Соединёнными Штатами и сферой их господства. В начале 70-х годов появился дефицит в американском внешнеторговом балансе, ставший структурным элементом мировой экономики.
Крушение коммунизма повлекло за собой драматическое ускорение процесса формирования уз зависимости. За 1990—2000 годы американский внешнеторговый дефицит вырос со 100 до 450 млрд. долларов. Чтобы сбалансировать платёжный баланс, Америка стала нуждаться в притоке капиталов извне в соответствующих объёмах. Сегодня, в начале третьего тысячелетия, Соединённые Штаты не могут больше жить только за счёт собственного производства. В тот самый момент, когда мир, находясь на пути стабилизации в области образования, демографии и демократии, открывает для себя, что он может обойтись без Америки, Америка начинает осознавать, что она не может больше обходиться без остальной части мира.
Дискуссии о глобализации частично не связаны с реальностью, потому что зачастую опираются на ортодоксальные представления о торговых и финансовых потоках, которые будто бы по-прежнему симметричны, однородны и в которых ни одно государство не занимает особого положения. Абстрактные понятия труда, прибыли, свободного движения капиталов скрывают новый элемент фундаментального значения: специфическую роль самой сильной нации в новой организации экономической жизни. Хотя Америка сильно сдала в плане своего относительного экономического могущества, она сумела существенно увеличить свои способности обогащения за счёт изъятий из мировой экономики: объективно она стала хищницей. Как расценивать такую ситуацию: как признак могущества или как признак слабости? Ясно одно: теперь Америка вынуждена вести политическую и военную борьбу, чтобы сохранить свою гегемонию, ставшую необходимой для сохранения уровня жизни.
Эта инверсия отношений экономической зависимости является вторым мощным фактором, который в сочетании с первым — увеличением числа демократий — позволяет объяснить необычность международного положения, странность поведения Соединённых Штатов и растерянность планеты. Как управлять экономически зависимой, но политически бесполезной сверхдержавой?
Мы могли бы прекратить на этом становящийся путающим дальнейший анализ и успокоить себя, вспомнив, что в конце концов Америка - демократическая страна, что демократии между собой не воюют и что, следовательно, Соединённые Штаты не могут стать опасными для мира, не могут быть агрессорами и поджигателями войны. Можно предположить, что методом проб и ошибок правительство Вашингтона найдёт в конечном итоге пути своей экономической и политической реадаптации к новому миру. А почему бы и нет? Но мы вместе с тем должны осознать, что кризис передовых демократий, который проявляется все отчётливее и вызывает все большую озабоченность, особенно в Америке, не позволяет нам больше считать Соединённые Штаты страной, мирной по своей природе.
История не стоит на месте: распространение демократии по всей планете не может заставить нас забыть, что самые старые демократии, в частности Соединённые Штаты, Великобритания, Франция, продолжают также эволюционировать.
Все указывает на то, что они постепенно трансформируются в олигархические системы. Понятие инверсии, полезное для понимания экономических взаимоотношений между Соединёнными Штатами и планетой, полезно также и для анализа динамики демократии в мире. Демократия прогрессирует там, где она была слабой, но там, где она была сильной, она регрессирует.
Вырождение американской демократии и война как возможность
Сильная сторона анализа Фукуямы заключается в том, что он быстро обнаружил процесс стабилизации незападного мира. Но его понимание общества, как мы отмечали, остаётся под большим влиянием экономизма. Он не считает образовательный фактор главной движущей силой истории и мало интересуется демографией. Фукуяма не понимает, что массовая ликвидация безграмотности является независимой экспликативной переменной и находится в самой сердцевине отмечаемого им развития демократии и личности. Отсюда его главная ошибка: предсказание конца истории, исходя из повсеместного распространения либеральной демократии. Такой вывод предполагает, что демократическая политическая система стабильна, если не идеальна, и что её история завершается с повсеместным формированием этой системы. Но если демократия является лишь политической надстройкой на определённом этапе развития культуры, для которого характерно начальное обучение, тогда продолжение развития образования с утверждением среднего и высшего образования может лишь дестабилизировать демократию там, где она появилась впервые, и как раз в тот момент, когда она утверждается в других странах, которые достигают этапа ликвидации массовой неграмотности (О деталях этого механизма см.: Todd E. L’illusion ?conomique. – P.: Gallimard, 1998. – Chap. 5).
Распространение среднего и особенно высшего образования возвращает в ментальную и идеологическую организацию развитых обществ понятие неравенства. Получившие высшее образование после определённого периода колебаний и ложных угрызений совести действительно начинают считать себя «высшими». В развитых странах появляется новый класс, на который приходится (несколько округляя) 20% социальной структуры в количественном и 50% - в денежном отношении. Этот новый класс начинает все с большим трудом переносить ограничения, налагаемые системой всеобщего голосования.
Распространение грамотности возвращает нас в мир Токвиля, для которого развитие демократии представлялось «провиденциальным», следствием почти божественного промысла. Развитие высшего образования позволяет нам сегодня наблюдать другое «провиденциальное» и катастрофическое движение: движение к олигархии. Это поразительное возвращение в мир Аристотеля, где олигархия следовала за демократией.
В тот самый момент, когда демократия начинает укрепляться в Евразии, она чахнет на месте своего рождения: американское общество превращается в систему по сути неравноправного господства. И этот феномен получил прекрасное концептуальное выражение в книге Майкла Линда «Грядущая американская нация» (Lind M. The Next American Nation. The New Nationalism and the Fourth American Revolution. – N.Y.: The Free Press, 1995). В частности, в его книге мы находим первое систематическое описание нового американского правящего класса - «надкласса» (the overclass).
Но не будем ревнивыми. Франция почти столь же продвинулась по этому пути, как и Соединённые Штаты.
Странными предстают эти «демократические» политические системы, в рамках которых сталкиваются элитизм и популизм, где существует всеобщее голосование, что не мешает правой и левой элитам договариваться о недопущении любой переориентации экономической политики, угрожающей сокращением неравенства. Все более и более бессмысленным представляется этот универсум, в котором предвыборная борьба в итоге титанической медийной схватки завершается сохранением status quo. Доброе согласие элит, отражение существования высшей вульгаты (то есть идеологии 20%, составляющих высший слой общества) не допускает, чтобы видимая часть системы дезинтегрировалась даже тогда, когда всеобщее голосование создаёт предпосылки кризиса. Джордж У. Буш был избран президентом Соединённых Штатов в результате смутного процесса, не позволяющего утверждать, что он победил по арифметическим показателям. В другой крупной «исторической» республике - во Франции - несколько позднее наблюдается противоположный случай, весьма близкий к логике Саши Гитри: кандидат в президенты получает 82% голосов. Почти полное единогласие французов является результатом действия другого социологического и политического механизма блокирования чаяний 20% населения - низших слоев - высшими слоями (20%), которые на данный момент идеологически контролируют 60%, принадлежащих к средним стратам. Но результат всё тот же: избирательный процесс не имеет никакого практического значения, и процент воздержавшихся постоянно растёт.
В Великобритании развивается тот же процесс культурной рестратификации. Ещё на ранних этапах он был проанализирован Майклом Янгом в его книге «Возвышение меритократии» - довольно кратком, но действительно провидческом эссе, опубликованном в 1958 году (Young M. The Rise of the Meritocracy. – Harmondsworth: Penguin, 1961 (первое издание – 1958 г.)). Вступление Англии в демократическую фазу произошло позднее и в более умеренных формах: все ещё недавнее аристократическое прошлое, воплощённое в сохранении весьма чётких классовых различий, облегчает мягкий переход к новому миру западной олигархии. Новый американский класс несколько завидует этому, что проявляется в англофильстве, ностальгии по викторианской эпохе, которая обошла США стороной (Lind M. Op. Cit. – P. 145).
Было бы, таким образом, неточным и несправедливым ограничить кризис демократии только пределами Соединённых Штатов. Великобритания и Франция, две старые либеральные нации, приобщённые историей к американской демократии, также оказались втянутыми в параллельные процессы олигархического отмирания. Но они находятся в глобализированной политической и экономической системе, они - на подчинённом положении. Они должны, следовательно, следить за сбалансированностью внешнеторговых обменов. Их социальные траектории на определённом этапе должны будут отделиться от траектории Соединённых Штатов. И я не думаю, что в будущем мы сможем говорить о «западных олигархиях», как раньше говорили о «западных демократиях».
Такова вторая большая инверсия, которая объясняет взаимоотношения между Америкой и миром. Планетарные успехи демократии скрывают ослабление демократии на месте её зарождения. Эта инверсия пока плохо осознается участниками планетарной игры. Америка продолжает ловко использовать, скорее по привычке, чем из-за цинизма, язык свободы и равенства. И, конечно, демократизация планеты ещё далека от завершения.
Однако переход на новую, олигархическую стадию аннулирует применимость к Соединённым Штатам закона Дойла о неизбежно оптимистических последствиях наступления либеральной демократии. Мы можем постулировать агрессивность поведения, слабую контролируемость руководящей касты, а также возросший авантюризм военной политики. Действительно, если гипотеза о ставшей олигархической Америке позволяет нам говорить о сокращении сферы действия закона Дойла, то она же в ещё большей мере позволяет нам говорить об эмпирической реальности агрессивной Америки. Мы не можем даже исключить а priori стратегическую гипотезу об Америке, демонстрирующей свою агрессивность по отношению к старым и новым демократиям. При такой схеме мы примиряем — правда, не без определённого лукавства - англосаксонских «идеалистов», полагающих, что либеральная демократия означает конец военных конфликтов, и «реалистов» из той же культурной среды, представляющих себе поле международных отношений как анархическое пространство, заполненное извечно агрессивными государствами. Признавая, что либеральная демократия ведёт к миру, мы также признаем, что её отмирание может привести к войне. Даже если закон Дойла и верен, вечного мира в кантианском духе не будет.
Экспликативная модель
В этом эссе я опишу экспликативную - по форме парадоксальную - модель, суть которой может быть резюмирована очень просто: в тот момент, когда мир начинает приобщаться к демократии и учиться обходиться в политическом плане без Америки, последняя начинает утрачивать свои демократические характеристики и открывает для себя, что она не может экономически обходиться без остального мира.
Планета, таким образом, сталкивается с двойной инверсией: инверсией взаимоотношений экономической зависимости между миром и Соединёнными Штатами;
инверсией динамики демократии, отныне позитивной в Евразии и негативной в Америке.
Установив эти трудные и сложные социально-исторические процессы, можно понять видимую необычность американских действий. Цель Соединённых Штатов сегодня - уже не защищать демократический и либеральный порядок, который даже в Америке постепенно лишается содержания. Главным вопросом становятся поставки товаров и капиталов: основная стратегическая цель Соединённых Штатов отныне - в обеспечении политического контроля за мировыми ресурсами. Однако ослабление экономического, военного и идеологического могущества не позволяет Соединённым Штатам эффективно господствовать над миром, ставшим слишком обширным, слишком населённым, слишком грамотным и слишком демократическим.
Приведение к повиновению реальных противников американской гегемонии, то есть подлинных стратегических игроков, каковыми сегодня являются Россия, Европа и Япония, оказывается целью недосягаемой, несоизмеримой с возможностями. Америка вынуждена вести с ними переговоры и чаще всего соглашаться с их условиями. Но она должна найти решение, реальное или призрачное, своей мучительной проблемы экономической зависимости. Она должна остаться, хотя бы символически, в центре мира и для этого демонстрировать на сцене своё «могущество», простите — своё «всемогущество». Мы присутствуем, таким образом, при появлении театрального милитаризма, три основных элемента которого состоят в следующем:
- не решать окончательно проблемы, чтобы оправдать нескончаемые военные действия «единственной сверхдержавы» в планетарном масштабе;
- сосредотачиваться на микродержавах - Ираке, Иране, Северной Корее, Кубе и т.д. Единственный способ оставаться политически в центре мира — это «атаковать» мелких игроков, подтверждая американское могущество, чтобы не допускать осознания (или, по крайней мере, замедлить его) своей новой роли крупными державами, призванными обеспечивать вместе с Соединёнными Штатами контроль над планетой. Речь идёт о Европе, Японии и России - в среднесрочной перспективе и о Китае – в более долгосрочной;
- создавать новые виды вооружений, чтобы Соединённые Штаты были «далеко впереди» всех в гонке вооружений, которая никогда не должна прекращаться.
Эта стратегия превращает Америку в новое и неожиданное препятствие для сохранения мира во всём мире. Но она не имеет угрожающего масштаба. Список и размеры стран-мишеней объективно определяют и могущество Америки, способной сегодня в лучшем случае вести борьбу против Ирака, Ирана, Северной Кореи и Кубы. Нет оснований терять голову и разоблачать «появление» американской империи, которая на самом деле переживает распад, спустя лишь десятилетие после заката советской империи.
Такое представление о соотношении планетарных сил, естественно, требует определённых предложений стратегического характера, цель которых — не увеличить выгоды той или иной страны, а позволить наилучшим для всех образом разрешить проблему заката Америки.
ГЛАВА 1
«МИФ О ВСЕМИРНОМ ТЕРРОРИЗМЕ»
Катастрофический образ мира стал в последние 10 или 15 лет повсеместным в западных странах. Изо дня в день наши средства массовой информации создавали образ планеты, структурируемой ненавистью, опустошённой насилием, где одна за другой следуют с нарастающей скоростью расправы над отдельными лицами и народами: геноцид в Руанде, религиозные столкновения в Нигерии и Кот д'Ивуаре, война между сомалийскими кланами, не поддающаяся описанию гражданская война в Сьерра-Леоне, уголовщина и насилие в Южной Африке уже после свержения апартеида, убийства белых фермеров в Зимбабве, массовый терроризм в Алжире. На другом континенте: исламская революция в Иране, вошедшая в последние годы в спокойное русло, конфликт в Чечне, анархия в Грузии, война между Арменией и Азербайджаном за овладение Нагорным Карабахом, курдские требования автономии в Турции и Ираке, гражданская война в Таджикистане, покушения кашмирцев в Индии, повстанческие действия тамилов в Шри-Ланке, столкновения между индуистами и мусульманами в Гуджарате, партизанская война мусульман на юге Филиппин, радикальный исламизм в провинции Асех на севере Суматры, убийства христиан специальными подразделениями индонезийских войск в Восточном Тиморе, опереточный режим Талибан в Афганистане. Латинская Америка, где отмечаются только захват заложников левацкими организациями в Колумбии и бунт суб-команданте Маркоса, выглядит на этом фоне почти мирным континентом. А здесь, рядом с Европой, распад Югославии, расправы над хорватами и боснийскими сербами, убийства сербов и косоваров могли создать впечатление, что насилие как поднимающаяся морская волна) накроет и наш собственный старый, богатый и мирный континент. Было бы несправедливо не сказать и о подавлении китайским режимом студенческих манифестаций на площади Тяньаньмин в 1989 году. Не забудем упомянуть и вершину человеческого безрассудства, каковым является израильско-палестинский конфликт, И завершившим этот список разрушением башен Всемирного торгового центра - преступлением, совершенным во имя Аллаха самоубийцами, прибывшими из так (ещё недавно) называемого «третьего мира».
Как и материалы средств массовой информации за тот или иной день, я не претендую на исчерпывающий характер приводимого списка. Тем не менее трудно не почувствовать на основании этого списка кровавых событий, что мир охвачен безумием, а мы пока живём на более или менее спокойном острове, если, конечно, не считать поджоги машин в наших пригородах, нападения на синагоги во Франции весной 2002 года и участие Жана-Мари Ле Пена во втором туре президентских выборов предвестниками варваризации Запада.
Господствующее представление о мире, опустошённом в результате насилия, укрепляет специфический взгляд на нашу историю как на историю упадка. Все эти убийства свидетельствуют лишь об одном: планета погружается во мрак, развитие терпит крах, прогресс в свете оживших концепций представляется старой европейской иллюзией XVIII века.
Некоторые элементы действительно регрессивного характера в настоящее время могут быть описаны с необходимой трезвостью и объективностью. Не обращая внимания на мозолящие глаза картинки телевидения, мы можем констатировать сокращение темпов роста в мире, усугубление неравенства как в бедных, так и в богатых странах, что связано с экономической и финансовой глобализацией. Эти явления логически вытекают из| свободы обмена (Более подробный анализ см.: Todd E. L’illusion ?conomique. – Chap. 6)), которая, включив в конкурентную борьбу активное население всех стран мира, влечёт за собой снижение уровня заработной платы и стагнацию глобального спроса. Более того, свобода обмена вносит в каждое общество уровень неравенства, который соответствует разрыву в доходах, существующему между богатыми богатых стран и бедными бедных стран. Но если отказаться от узколобого экономизма правого или левого, марксистского или неолиберального толка, то следует подчеркнуть, опираясь на наличие огромного статистического материала, замечательный культурный прогресс современного мира, который выражается двумя основными параметрами: повсеместным распространением массовой грамотности и расширением практики контроля за рождаемостью.
Культурная революция
За период с 1980 по 2000 год уровень грамотности граждан в возрасте 15 и более лет, то есть пропорциональная численность умеющих читать и писать среди взрослого населения, возрос с 40 до 67% в Руанде, с 33 до 64% — в Нигерии, с 27 до 47% - в Кот д'Ивуаре, с 40 до 63% - в Алжире, с 77 до 85% - в Южной Африке, с 80 до 93% - в Зимбабве, с 85 до 92% - в Колумбии. В Индии он увеличился с 41 до 56%, в Пакистане - с 28 до 43%, в Индонезии - с 69 до 87%, на Филиппинах - с 89 до 95%, в Шри Ланке - с 85 до 92%, в Таджикистане - с 94 до 99%. В Иране доля населения, умеющего читать и писать, увеличилась с 54% в 1980 году, то есть в год начала хомейнистской революции, до 77% в 2000 году. В Китае уровень грамотности, составлявший в 1988 году 66%, сегодня достигает 85%. Подобные цифры могут быть приведены по всем бедным странам, вступившим в общий процесс культурного развития, включая и самые отсталые, такие, например, как Мали, где уровень грамотности все же возрос с 14% в 1980 году до 40% в 2000 году, или Нигер, где отмечен более скромный рост — с 8 до 16%. Это все ещё низкий процент, но если взять молодых людей в возрасте от 15 до 24 лет, то в Нигере уровень грамотности среди них составляет уже 22%, а в Мали — 65%.
Процесс ещё не завершён; уровни культурного развития остаются различными. Но уже можно предсказать, что в не столь уж отдалённом будущем грамотность станет всеобщей по всей планете. Если принять во внимание фактор ускорения, то можно считать, что всеобщая грамотность среди молодых поколений планеты будет достигнута в 2030 году. Учитывая, что письменность была изобретена примерно в 3000 году до нашей эры, человечеству потребовалось пять тысяч лет, чтобы совершить в полной мере революцию, связанную с письменной грамотностью.
Ликвидация неграмотности и глобализация
Овладение умением читать и писать, а также арифметическим счётом является лишь одним из этапов революции в умах, которая в конечном итоге охватила всю планету. Когда люди умеют читать, писать и считать, они почти естественным путём начинают подчинять себе окружающую материальную среду. В Азии, Латинской Америке, как и в Европе между XVII и началом 20 века, старт экономического развития явился почти автоматическим следствием развития образования. В контексте свободы обмена и финансовой глобализации экономический рост тормозится, искажается, но продолжается.
Американцы, европейцы и японцы должны сознавать, что перевод заводов в зоны низкой заработной платы не смог бы иметь место в отсутствие прогресса образования в Бразилии, Мексике, Китае, Таиланде и в той же Индонезии.
Трудящиеся бывшего «третьего мира», низкая заработная плата которых сказывается на уровне заработной платы в Америке, Европе или Японии, умеют читать, писать и считать. И именно поэтому стала возможной их эксплуатация.
Туда, где процесс образования не завершился, например в Африку, перевод заводов не осуществляется. Экономическая глобализация является не вневременным принципом, а технологией оптимизации прибыли в исторически специфических мировых условиях — сравнительного изобилия грамотной рабочей силы за пределами первых центров индустриального развития.
Мы должны также учитывать фактор образованности и для понимания современных миграционных потоков в направлении Европы и Соединённых Штатов. Люди, толпящиеся у ворот богатого мира, понуждаются к этому прежде всего материальной нищетой во все ещё бедных странах. Но их стремление уйти от нищеты демонстрирует и уровень их чаяний и амбиций, который зависит от уровня грамотности, ставшего уже значительным в странах оттока. Последствия повышения грамотности неисчислимы. Одно из них - разрыв с привычной средой обитания.
Демографическая революция
Когда люди, точнее женщины, умеют читать и писать, начинается контроль рождаемости. Сегодня мир, который к 2030 году станет поголовно грамотным, находится также на этапе завершения демографического переходного периода. В 1981 году мировой индекс фертильности (показатель, принятый в западной статистике и соответствующий суммарному коэффициенту рождаемости, в терминологии российской демографии. — Прим. ред.) составлял 3,7 ребёнка на одну женщину. Такой уровень обеспечивал быстрый рост населения планеты и подтверждал гипотезу о неизбежности хронического отставания определённых стран в развитии. В 2001 году мировой индекс фертильности упал до 2,8 ребёнка на одну женщину, сейчас он близок к 2,1 (то есть один ребёнок на одного родителя), что обеспечивает лишь простое воспроизводство населения. Эти несколько цифр позволяют предположить, что в будущем, которое перестало быть неопределённым, возможно к 2030 году, численность населения стабилизируется, мир достигнет равновесия.
Если анализировать индексы фертильности по отдельным странам, можно лишь удивляться стиранию арифметической границы между развитым и развивающимся мирами.
В таблице 1 приводятся данные о рождаемости в 1981 и 2001 годах в группе наиболее населённых или наиболее значимых стран мира. В большом числе этих стран индексы фертильности колеблются от 2 до 3 детей на одну женщину. В некоторых странах, недавно классифицировавшихся как слаборазвитые, уровни фертильности равны уровням фертильности в западных странах. Китай и Таиланд с показателем 1,8 ребёнка на женщину располагаются между Францией и Великобританией, где уровни фертильности составляют соответственно 1,9 и 1,7. Иран, входящий в состав «оси зла», имеет тот же уровень фертильности (2,1 - в 2002 г. и 2,6 - в 2001 г.), что и Соединённые Штаты - самопровозглашённый лидер «оси добра», который, надеюсь, вскоре останется её единственным участником (Детальнее о демографической эволюции в Иране см.: Ladier M. Population, soci?t? et politique en Iran, de la monarchie ? la r?publique islamique// Th?se EHESS. – P., 1999).
Ещё не повсюду демографический переход завершился. Можно, в частности, указать на Боливию, где уровень фертильности — 4,2 ребёнка на женщину. В части мусульманского мира и в Африке сохраняются высокие уровни фертильности. Но даже в Африке, за исключением таких маргинальных стран, как Нигер и Сомали, отчётливо просматривается начало процесса снижения рождаемости. И этот процесс уже далеко продвинулся в мусульманских странах.
Анализ индексов фертильности показывает, что мусульманский мир как демографическая цельность не существует. Разброс в уровнях достигает максимальных величин: от 2 детей на женщину в Азербайджане до 7,5 - в Нигере. Исламский пример резюмирует состояние всего «третьего мира» на переходном этапе. Бывшие советские республики Кавказа и Средней Азии, где были достигнуты большие успехи в ликвидации неграмотности при коммунистическом режиме, находятся в первых рядах, с уровнем фертильности между 2 в Азербайджане и 2,7 в Узбекистане. Далеко вперёд продвинулся Тунис — 2,3 ребёнка на женщину, что значительно лучше, чем в Алжире (3,1) и Марокко (3,4). Но в целом Магриб, колонизованный Францией, развился быстрее, чем сердце арабского мира - Ближний Восток, которому удалось избежать прямого господства со стороны Европы.
Те, кто считает контроль за уровнем фертильности необходимой составной частью прогресса, должны признать очевидность позитивного влияния Франции в Северной Африке и с ещё большим основанием — России в Центральной Азии. Действия Франции в этой области носили многогранный характер вследствие сложных последствий миграционных потоков в обоих направлениях и знакомства с обычаями метрополии, как это показал Юссеф Курбаж (Courbage Y. Demographic transition among the Magreb peoples of North Africa and in the emigrant community abroad // Ludlow P. Europe and the Mediterranean. – L.: Brassey’s, 1994). Действия же России были прямыми и решающими: Советский Союз добился полной ликвидации неграмотности в своей сфере влияния. Ни одна другая колониальная держава ничего подобного не сделала. Колониализм коммунистического типа, таким образом, оставил некоторые позитивные следы.
Некоторые мусульманские неарабские страны, такие как Турция с индексом 2,5 в 2001 году и Иран с индексом 2,1 в 2002 году, никогда не являвшиеся колониями, почти завершили демографический переходный период. Ещё более удалённые от арабского мира Индонезия и Малайзия, исламизированные значительно позднее, также приближаются к завершению перехода, демонстрируя индексы 2,7 и 3,2 соответственно (В Малайзии имеется значительное китайское этническое меньшинство).
Неколонизованный арабский мир (или поздно и поверхностно колонизованный) продвинулся не столь значительно. Тем не менее он быстро прогрессирует. В 2001 году индекс фертильности в Сирии составлял ещё 4,1 ребёнка на женщину, однако в Египте — уже 3,5, чуть больше, чем в Марокко.
В некоторых мусульманских странах контроль над рождаемостью делает лишь первые шаги. И индексы фертильности остаются здесь высокими: 5-5,3 - в Ираке, 5,6 — в Пакистане, 5,7 — в Саудовской Аравии, 5,8 — в Нигерии (В Нигерии проживает большое число христиан). Высокий индекс в Палестине является социологической и исторической аномалией, что связано с войной, с оккупацией. На другой стороне - среди израильских евреев — также наблюдается высокая рождаемость, что является отклонением от ситуации среди западного населения с высоким уровнем образованности. Детальные данные выявляют подлинный культурный раскол среди еврейского населения. У его «светской» части и у «умеренно религиозных» средний индекс достигает 2,4, тогда как среди «религиозных ортодоксов» и «ультраортодоксов» - 5, что является результатом роста рождаемости в этой группе (у собственно ультраортодоксов - 7) [Courbage Y. Isra?l et Palestine: combine d’hommes demain? // Population et soci?t?s. – No 362. – 2000. – Nov].
Остаётся группа мусульманских стран, где демографический переход ещё по-настоящему не начинался и где индекс фертильности равен или превышает 6 детей на одну женщину: 6 - в Афганистане и Мавритании, 7 -в Мали, 7,3 - в Сомали, 7,5 - в Нигере. Однако рост грамотности в этих странах гарантирует, что и им не удастся избежать общей судьбы человечества: контроля за рождаемостью.
Кризисы переходного периода
Взятые вместе, массовая ликвидация неграмотности и контроль за рождаемостью дают нам картину истории мира, намного более вдохновляющую, чем та, которая нам преподносится с экранов телевидения. Эти параметры показывают нам человечество, преодолевающее слаборазвитость. Если бы мы последовательнее считались с ролью этих параметров, мы бы были не только оптимистами. Мы бы уже праздновали вступление человека в решающую стадию своего развития.
Средства массовой информации, тем не менее, не несут ответственности за наше искажённое видение истории. Прогресс, как и предполагали философы Просвещения, не может быть прямолинейным, лёгким, беспрепятственным восхождением во всех областях. Разрыв с традиционной жизнью, с её однообразной рутиной, невежественностью, высокой рождаемостью и высокой смертностью, порождает в первый момент, как это ни парадоксально, столько же замешательства, страданий, сколько надежд и обретений. Очень часто, а возможно даже и в большинстве случаев, подъём культурного и умственного уровня сопровождается кризисом переходного периода. Дестабилизированное население становится склонным к чрезмерно насильственным формам социального и политического поведения. Достижение современного ментального уровня зачастую сопровождается взрывом идеологического насилия.
Впервые этот феномен проявил себя не в «третьем мире», а в Европе. Большинство составляющих её сегодня столь мирных наций пережили яростную, кровавую идеологическую и политическую фазу развития. Выявившиеся ценности были различными: либеральными и эгалитарными во время Французской революции, эгалитарными и авторитарными - в ходе русской революции, авторитарными и антиэгалитарными - при нацизме. Не забудем и столь благоразумную Англию, которая, однако, была страной первой революции на континенте, положившей начало его современной истории обезглавливанием короля в 1649 году. Английская революция хорошо иллюстрирует парадокс модернизации. Никто не отрицает ключевой роли Англии в политическом и экономическом взлёте Европы. Она была страной, где рано покончили с неграмотностью. Но одним из первых видимых последствий начала современного этапа развития в Англии был как раз получивший идеологическое, политическое и религиозное выражение кризис, ввергнувший страну в гражданскую войну, которую европейцам сегодня трудно понять.
Хотя мы и осуждаем насилие, думается, что мы поняли общий смысл яростных столкновений, связанных с Французской революцией, русским коммунизмом, германским нацизмом. Ценности, нашедшие выражение в ходе этих позитивных или негативных событий, представляются по-прежнему современными, поскольку они выражены на светском языке. Но сколько европейцев смогут сегодня занять чью-либо сторону в метафизическом конфликте между протестантами-пуританами Кромвеля и криптокатолическими сторонниками королей Стюартов? Именно во имя Бога убивали друг друга (хотя и в умеренных масштабах) в Англии XVII века. Я сомневаюсь, что сами англичане считают сегодня военную диктатуру Кромвеля необходимым этапом на пути к либеральной Славной революции 1688 года. Пьер Манан был прав, поместив в начало своей антологии либерализма памфлет поэта и революционера Мильтона «О свободе печатать без разрешения и цензуры», изданный в 1644 году. (В русском переводе - «Ареопагитика», или «О свободе печати». - Прим. ред.) [Manent P. Les lib?raux. – P.: Gallimard, 2001] Однако в этом произведении обнаруживается столь же неистовства в защиту религии, сколь и в защиту свободы. В другом памфлете тот же автор и деятель пять лет спустя оправдывает казнь Карла I.
Джихад во имя Аллаха последних лет не во всех своих измерениях - явление иной природы. Если он далеко не всегда является либеральным, в основе своей он представляет собой не регресс, а переходный кризис. Насильственность и религиозное неистовство носят временный характер.
Показательным с этой точки зрения является пример Ирана. В 1979 году религиозная революция свергает шаха. Затем следуют два десятилетия идеологических крайностей и кровавых схваток. Но именно потому, что уровень грамотности уже высок, массы на первом этапе приходят в движение, а на втором — страна в целом втягивается в этап всеобщей ментальной модернизации. Едва ли не сразу же после взятия власти аятоллой Хомейни началось снижение рождаемости. Идеологические расхождения, выраженные на языке шиитского ислама, недоступны для понимания европейцев-христиан. Но они имеют не больше «смысла», чем войны между протестантскими сектами в эпоху Кромвеля. Осуждение несправедливостей мира шиитской теологией заключает в себе революционный потенциал точно так же, как изначальная протестантская метафизика, обвинявшая человека и общество в разврате. Лютер и ещё больше Кальвин - эти аятоллы XVI века - способствовали появлению возрождённого и очищенного общества Америки, явившейся таким же порождением религиозной экзальтации, как и Иран.
Иранская революция вступает сегодня, к общему удивлению и вопреки нежеланию американского правительства признать очевидность, в этап демократической стабилизации с практикой выборов, которые, не будучи свободными, являются, тем не менее, в основе своей плюралистскими и в которых участвуют свои реформаторы и консерваторы, свои левые и правые.
Последовательный ряд: ликвидация неграмотности - революция - снижение фертильности, - хотя он и не универсален, является достаточно классическим. Грамотность среди мужчин повсюду, за исключением Антильских островов, растёт быстрее, чем среди женщин. И политическая дестабилизация - результат деятельности мужчин — предшествует, как правило, распространению контроля за рождаемостью, что зависит, главным образом, от женщин.
Во Франции контроль за рождаемостью стал распространяться после революции 1789 года. В России массовое снижение рождаемости последовало за приходом к власти большевиков и продолжалось на протяжении всего сталинского периода(Общий анализ этих взаимосвязей, см.: Todd E. L’enfance du monde. Setructures familiales et d?veloppement. – P.: Le Seuil, 1984; L’invention de l’Europe. – P.: Seuil, 1990).
Демография и политика
Ликвидация неграмотности и снижение рождаемости - это те два всемирных феномена, которые сделали возможным повсеместное распространение демократии. И это явление было отмечено Фукуямой на основании скорее интуиции, чем логических рассуждений, хотя он так и не сумел в своём исследовании постичь, что трансформации в умах служат основой движения политической истории. Я по опыту знаю, что гипотеза о корреляции между падением рождаемости и политической модернизацией может вызвать у политологов-недемографов, как и у демографов-неполитологов, определённое недоверие. Ведь так легко отделить различные аспекты человеческой истории один от другого, считая, что жизнь политическая и жизнь семейная — это независимые друг от друга вещи, будто мужчины и женщины разрезаны на половинки, живущие раздельно: одни половинки - в политике, вторые - в сфере воспроизводства.
Чтобы убедить читателя, я позволю себе напомнить, что в 1976 году, анализируя снижение рождаемости в комбинации с другими признаками, я предсказал в своей работе «Окончательный крах» крушение советского коммунизма. Модные в то время теории и большинство профессиональных советологов соглашались с гипотезой диссидента Александра Зиновьева о том, что homo sovieticus является новым типом человека, сформированного годами диктатуры и террора. Незыблемость испорченной ментальной конституции этого homo sovieticus должна была обеспечить вечность тоталитаризма. Будучи историком и демографом по образованию, я, напротив, исходя из снижения рождаемости в Советском Союзе (42,7 новорождённых на 1000 жителей в 1923 -1927 годах, 26,7 - в 1950-1952 годах, 18,1 - в 1975 году), пришёл к выводу о вероятности появления нормальных русских, вполне способных к свержению коммунизма (Todd E. Lachute finale. – P.: Robert Laffont, 1976). В России, как во Франции и Германии, переходный период был фазой широких социальных волнений, и происшедшие в это время изменения в поведении полов усугубили сумятицу умов, связанную с ликвидацией неграмотности. Это была сталинская эпоха.
Надо согласиться с мыслью - хотя это и трудно, и противоречит очевидности, - что кризисы и массовые расправы, о которых неустанно пишут средства массовой информации, являются чаще всего не просто феноменами регресса, а нарушениями переходного характера, связанными с самим процессом модернизации. И что просто автоматически стабилизация следует за смутой при отсутствии всякого внешнего вмешательства.
Переходный период в исламском мире
Если взять список регионов, где в начале третьего тысячелетия наблюдаются феномены насилия, нас не может не удивить частое упоминание в нём мусульманских стран. В последние годы получило распространение представление об исламе как о религии чрезвычайно агрессивной, пагубной, проблемной по своей сущности. Хотя Хантингтон считает Китай главным соперником Соединённых Штатов, именно яростная воинственность ислама и его предполагаемый конфликт с христианским Западом лежат в основе аргументации «столкновения цивилизаций». Несущим каркасом этого труда, сработанного топором, является классификация по религиозному признаку. Каталогизация России в качестве православной, а Китая — конфуцианской страны может лишь выглядеть гротескной для тех, кто знает сущностную нерелигиозность русских и китайских крестьян. Кстати, именно изначальная слабость религий в этих двух странах в большой мере способствовала успеху коммунистических революций в первой половине 20 века.
«Теория» Хантингтона - это, в сущности, дщерь современного джихада. Это — вывернутая наизнанку концепция аятоллы Хомейни, который, как и изощрённый американский стратег, верил в конфликт цивилизаций.
Впрочем, нет необходимости искать сущность ислама, клеймить его пресловутую склонность к войнам, подтверждаемую военной карьерой Магомета, осуждать угнетённое положение женщин в арабском мире, чтобы понять взрывы идеологических страстей и массовость убийств в этой религиозной зоне. Несмотря на разнообразие мусульманского мира с точки зрения уровня развития образования, он все же в целом является отсталым по сравнению с Европой, Россией, Китаем и Японией. Вот почему сегодня, в переживаемую нами фазу исторического развития, многие мусульманские страны находятся в процессе совершения великого перехода. Они расстаются с тихой ментальной рутиной, свойственной невежественному миру, и идут в направлении другого стабильного мира, основанного на всеобщей грамотности. Между этими двумя мирами - страдания и бунты, связанные с разрывом с прежней ментальностью.
Некоторые мусульманские страны уже завершили этот переход по окончании интегристского кризиса, который, естественно, коснулся в первую очередь студентов высших учебных заведений.
В Иране революция переходит в спокойное русло. В Алжире исламизм Фронта исламского освобождения, ставшего орудием терроризма и убийств, теряет последние силы. В Турции рост влияния религиозных партий не поставил под угрозу светский характер государства, унаследованный от Кемаля Ататюрка. Можно только поддержать Жиля Кепеля, когда он утверждает в своей книге «Джихад», что в планетарном масштабе исламизм пошёл на убыль. С большой исторической и социологической уверенностью Кепель локализует в Малайзии, где уровень грамотности особенно высок (88% в 2000 году), начало спада политико-религиозного кризиса (Kepel G. Jihad. Expansion et d?clin de l’isslamisme. – P.: Gallimard, 2000).
К его почти исчерпывающему анализу заката исламизма добавим провал религиозно-воинственных сил в Центральной Азии. Да, была гражданская война в Таджикистане между кланами, часть которых провозглашала себя сторонниками очищенного ислама. И Узбекистан живёт в страхе перед возможным нашествием фундаменталистов. Реальность, однако, состоит в том, что в бывших советских республиках Центральной Азии религиозный фактор играет лишь второстепенную роль. Многие аналитики ожидали, что крушение коммунизма вызовет взрыв религиозных чувств среди мусульман. Но Россия оставила свои бывшие владения поголовно грамотными и способными быстро, в период между 1975 и 1995 годами, совершить демографический переход (С 1975 по 2000 год число детей на одну женщину сократилось с 5,7 до 2,7 в Узбекистане, с 5,7 до 2,2 - в Туркменистане, с 6,3 до 2,4 - в Таджикистане). Их политические режимы несут ещё на себе черты, унаследованные от советизма, они далеки, и это самое малое, что можно сказать, от того, чтобы быть демократическими, тем не менее их ни в какой мере не беспокоит религиозная проблематика.
Наступающий кризис: Пакистан и Саудовская Аравия
Вместе с тем некоторые мусульманские страны лишь сегодня вступают на путь ликвидации неграмотности и ментальной модернизации. Главными в этой категории странами являются Саудовская Аравия с населением 35 млн. человек (2001 год) и Пакистан со 145 млн. жителей. Они сыграли роль первого плана в процессе, который привёл к атаке на Всемирный торговый центр и Пентагон. Пакистан, его армия и секретные службы создали режим талибов, превращённый в тыловую базу «Аль-Кайды». Саудовская Аравия поставила большинство террористов-самоубийц, участвовавших в операции против Соединённых Штатов. Существует очевидная связь между растущей враждебностью населения этих двух стран по отношению к Америке и намечающимся у них стартом культурного развития. В Иране начало подобному мощному подъёму антиамериканизма было положено ликвидацией неграмотности во второй половине 70-х годов. Американские руководители, учитывая опыт Ирана, превратившегося из союзника в беспощадного врага, имеют все основания быть обеспокоенными слабостью своих позиций по ту и другую сторону Персидского залива. В любом случае через два года Саудовская Аравия и Пакистан станут опасными зонами, где нестабильность может в значительной мере возрасти. Любые попытки укрепиться в этих двух регионах рискованны, как это, в частности, констатировала, к своему сожалению, Франция в мае 2002 года, когда в Карачи было совершено покушение на группу технических специалистов Генерального представительства по вооружениям. Но нельзя ни в коем случае из факта враждебной настроенности населения этих двух стран, напрямую интегрированных в сферу американского влияния, делать вывод о существовании всемирного терроризма. Добрая часть мусульманского мира уже вступила на путь умиротворения. Слишком легко на основании современной статистики о кризисах заниматься демонизацией ислама. В общем плане он переживает сегодня кризис модернизации и, естественно, не может быть оазисом мира. Ныне развитые и умиротворённые страны не имеют никаких прав гордиться своим нынешним положением. Мысленный взгляд назад, на собственную историю должен призвать их к большей скромности и благоразумию. Английская и французская революции были явлениями жестокими, сопровождались актами насилия так же, как и русский или китайский коммунизм, как милитаристская, империалистическая экспансия Японии. Что касается ценностей, проявившихся в ходе американской Войны за независимость и Гражданской войны, то они нам совершенно понятны по причинам исторической и культурной близости. Но Соединённым Штатам тоже не удалось избежать переходного кризиса(Вполне классически Гражданская война разразилась в фазе снижения рождаемости среди англосаксонских первопроходцев. Только в одной этой войне погибло больше [620 тыс. включая 360 тыс. северян], чем во всех других войнах (включая Вьетнам), в которых участвовали США после 1776 года)).
Некоторые идеологические дискуссии, связанные с нынешним американским кризисом, нам порой трудно понять — например, широкие споры по вопросу о цвете кожи. Эта американская идиосинкразия не больше и не меньше непонятна для француза, чем столь характерные для исламских революций истерические дебаты о статусе женщины.
Югославский пример
Крушение коммунизма и распад Югославии, хотя и не вышли за рамки общего закона взаимозависимости прогресса и ментальной дезориентации, имеют некоторые особенности, связанные с разными уровнями демографического или образовательного развития различных народов, которые вместе составляли бывшую федерацию (Об эволюции рождаемости в этом регионе см.: Sardon J-P. Transition et f?condit? dans les Balkans socialistes; Kotzmanis B., Parant A. L’Europe des Balkans, diff?rente et diverse? // Colloque de Bari. – 2001. – Juin).
Демографический переход у сербов, хорватов и словенцев не был столь ранним, как в Западной Европе, но он в основном был завершён уже в 1955 году. Индекс фертильности составлял в это время в Хорватии 2,5, в Словении - 2,8, в целом в Сербии - 2,8. В случае с этими республиками процесс ликвидации неграмотности начался параллельно с падением индекса фертильности и подъёмом коммунистической идеологии. Южнее, в Боснии, Косово, Македонии, Албании, коммунизм наложился на общества, которые ещё не достигли этапа образовательной и ментальной модернизации. В 1955 году индекс фертильности в Боснии составлял 4,3, в Македонии — 4,7, в Албании и Косово - 6,7. Промежуточность показателей в Боснии и Македонии отражает религиозную неоднородность населения: в Боснии — это католики, православные, мусульмане, в Косово и Македонии - православные и мусульмане. Не рассматривая здесь религиозную классификацию иначе, чем набор этикеток, позволяющих обозначить различные культурологические системы, мы должны констатировать, что в этом регионе мусульманское население явно отставало от христианских народов в движении к модернизации. Тем не менее оно подпадает под действие общих закономерностей переходного периода. Индекс фертильности снижается до 2,3 в Боснии к 1975 году, в Македонии - к 1984 году, в Косово - к 1998 году. Албания следует сразу за ними, так как к 1998 году индекс фертильности здесь снижается до 2,5 детей на одну женщину.
Опираясь на демографический анализ, мы можем выделить на территории бывшей Югославии два отстоящих друг от друга переходных кризиса. Первый длился с 1930 по 1955 год и через коммунистический кризис привёл христианские народы, главным образом хорватов и сербов, к демографической и ментальной модернизации. Второй, продолжавшийся с 1965 по 2000 год, привёл к той же модернизации народы, обращённые в исламскую веру. Но следует считать исторической случайностью то, что запоздалая ментальная революция среди мусульман совпала с крушением коммунизма, которое для сербов и хорватов явилось своего рода второй фазой, фазой их выхода из кризиса модернизации. Все эти народы перемешаны между собой, и можно согласиться, что разрыв с коммунизмом, даже технически непростой, превратился в результате переходного кризиса мусульманских народов в кровавый кошмар.
Тот факт, что первые столкновения возникли между сербами и хорватами, не означает, что «мусульманский» фактор не существовал на первых же стадиях кризиса. Мы должны сознавать, что временной разрыв в демографических переходах порождал на территории всей федерации постоянные изменения в удельном весе различных национальностей, что в результате вызывало повсеместное беспокойство в отношении территориального контроля. Взяв раньше под контроль рождаемость, сербы и хорваты констатировали замедление роста своей численности и в этот момент оказались в конфликте с мусульманскими народами, быстрый численный рост которых напоминал демографическое нашествие или демографическое наводнение. Этническое наваждение посткоммунистического этапа было усугублено этими различиями демографической динамики. Оно сыграло свою роль и в процессе отделения хорватов от сербов.
В данном случае речь идёт об идеологической, ментальной области, что, в сущности говоря, не позволяет осуществить проверку в научном смысле. Однако этнические чистки сербов и хорватов не приняли бы, пожалуй, известного нам размаха, если бы не было мусульманского катализатора, то есть присутствия численно быстро растущих подгрупп населения, вовлечённых, в свою очередь, в кризис модернизации. Обретение независимости словенцами, проживающими на севере, вдали от мусульман, вызвало едва ли больше реакции, чем разделение Чехословакии на составляющие части - чешскую и словацкую.
В мои намерения не входит на основе этого анализа пытаться доказать бесполезность любого гуманитарного вмешательства. Когда речь идёт о небольших странах, можно рассчитывать, что действия извне могут привести к снижению напряжённости. Тем не менее стремление к историческому и социологическому пониманию должно сопровождать вмешательство военных держав, которые уже давно пережили муки модернизации. Югославский кризис породил много моральных рассуждений, но мало аналитической работы, это тем более досадно, что простой взгляд на карту мира позволяет выявить обширную, простирающуюся от Югославии до Центральной Азии, зону взаимовлияния - не между христианами и исламом, как полагает Хантингтон, а между коммунизмом и исламом. Случайное совпадение крушения коммунизма и исламского переходного периода, завершения и начала ментальной модернизации в 90-х годах было распространённым явлением и заслуживало бы общего социологического анализа. В конфликтах на Кавказе и более коротких столкновениях в Центральной Азии очень много схожего с югославскими событиями. Ясно, что наложение двух переходных кризисов одного на другой может привести лишь к усугублению ситуации, но ни в коем случае не может обусловить структурное конфликтное состояние между народами.
Терпение и растяжённость во времени...
Модель, объединяющая ментальную модернизацию и её две составляющие: ликвидацию неграмотности и снижение фертильности — с идеологическими и политическими конфликтами между классами, религиями и народами, носит очень общий характер. Не минуя полностью муки перехода, некоторые страны никогда не погружались в состояние массового насилия. Но я испытываю определённые трудности, пытаясь назвать столь благоразумную страну, из страха забыть тот или иной пережитый ею кризис. Скандинавские страны избежали самого худшего, если говорить о Дании, Швеции и Норвегии. Финляндия, относящаяся к странам финно-угорской языковой группы, позволила себе вполне пристойную гражданскую войну между «красными» и «белыми» после окончания Первой мировой войны и вслед за бурями русской революции.
Если припомнить времена протестантской Реформации, ставшей отправной точкой движения к грамотности, то мы обнаружим возбуждённых религиозными страстями швейцарцев, готовых во имя великих принципов к сжиганию еретиков и колдунов, но уже находящихся на пороге обретения в итоге этого раннего кризиса своей легендарной чистоплотности и пунктуальности. Затем они создадут Красный Крест и преподнесут миру уроки национального согласия. Потому воздержимся, просто из приличия, считать ислам иным по своей природе и судить о его «сущности».
К сожалению, события 11 сентября 2001 года привели, помимо прочего, к распространению концепции о «конфликте цивилизаций». И происходит это в нашем столь «толерантном» мире чаще всего в форме отрицания: невероятное число интеллектуалов, политических деятелей, твердивших целыми днями, неделями, месяцами после этого преступления, что не может быть и речи о «цивилизационном конфликте» между исламом и христианством, служит достаточным доказательством того, что это примитивное понятие сидит у всех в головах. Добрые чувства, которые отныне составляют часть нашей высшей вульгаты, запретили прямое осуждение ислама. И исламский интегризм был закодирован в обычной разговорной речи под понятием терроризма, который многие стремятся считать всемирным по масштабу.
Но, как мы показали выше, 11 сентября в действительности случилось в момент, когда исламистское возбуждение вступило уже в фазу регресса. Ликвидация неграмотности и контроль за рождаемостью дают возможность понять и объяснить глубинные причины этой идеологической ситуации. Такой анализ позволяет утверждать, что Соединённые Штаты и те из их союзников, которые следуют за ними в этой зоне, только начинают сталкиваться с неприятностями, ожидающими их в Саудовской Аравии и Пакистане, поскольку эти две страны готовятся к великому прыжку в современность и в период потрясений, которые чаще всего сопровождают такие перемены. Но понятие всемирного терроризма, позволяющее Америке стать лидером всемирного «крестового похода», ' вмешиваться, где ей захочется, точечно и поверхностно, как это было на Филиппинах и в Йемене, создавать базы в Узбекистане и Афганистане, ставить вехи в Грузии, гра- ничащей с Чечнёй, не имеет никакого социологического и исторического оправдания в контексте реальностей! нашего мира. Абсурдное, с точки зрения мусульманского мира, который сможет преодолеть кризис переходного периода без внешнего вмешательства в процессе автоматического умиротворения, понятие всемирного терроризма выгодно лишь Америке, ибо она заинтересована, чтобы Старый Свет находился в огне перманентной войны.
ГЛАВА 2
ВЕЛИКАЯ ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ УГРОЗА
Рассмотрение образовательных и демографических параметров в планетарном масштабе добавляет убедительности гипотезе Фукуямы о существовании смысла истории. Всеобщая грамотность и контроль за рождаемостью предстают сегодня как явления универсально человеческие. Легко ассоциировать эти два аспекта прогресса с развитием «индивидуализма», конечным пунктом которого' может быть утверждение индивидуума в политической сфере. Одно из первых определений демократии принадлежит Аристотелю, который вполне в современном духе объединил свободу (eleutheria) с равенством (isonomia), чтобы позволить человеку «вести свою жизнь как ему хочется».
Умение читать и писать действительно позволяет каждому достичь более высокого уровня сознания. Снижение индексов фертильности выявляет всю глубину этой психологической мутации, которая касается и сферы сексуальности. И не представляется алогичным, что в этом мире, объединяемым всеобщей грамотностью и демографическим равновесием, появляется множество политических режимов, стремящихся к либеральной демократии. Можно высказать гипотезу, что личности, ставшие сознательными и равными в результате всеобщей грамотности, не могут бесконечно находиться под авторитарным режимом. Практическая цена авторитаризма в условиях, когда люди пробудились к определённому типу сознания, делает экономически неконкурентоспособным общество с авторитарным режимом. В сущности, можно до бесконечности рассуждать о взаимосвязях между образованием и демократией. Общность этих двух процессов и была совершенно понятна таким людям, как Кондорсе, который развитие образования поставил в центр своей работы «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума» (1773 г.)[Condorcet M. - J. Esquisse d'un tableau historique des progr?s de l'esprit humain. - P.: Vrin, 1970]. Не столь уж и трудно объяснить, опираясь на этот важнейший фактор, представления Токвиля о «провиденциальном» шествии демократии.
Его анализ представляется мне значительно более подлинно «гегельянским», чем анализ Фукуямы, которого сбивают с толку экономизм и одержимость материальным прогрессом. Идеи Токвиля кажутся мне также более реалистичными, более правдоподобными, когда речь заходит об объяснении множественности демократий:
в бывшей советской сфере в Восточной Европе, в Латинской Америке, в Турции, Иране, Индонезии, на Тайване, в Корее. Едва ли возможно объяснить обилие плюралистических избирательных систем только растущим процветанием мира. Эра глобализации в экономической сфере совпадает со снижением темпов роста, замедлением повышения уровня жизни масс, а в некоторых случаях и с его падением, с усугублением неравенства. Трудно поверить в убедительность объяснений на основе «экономизма»: как растущая материальная неуверенность может объяснить крушение диктаторских режимов и стабилизацию избирательных процедур? Напротив, образовательная гипотеза позволяет понять, почему происходит движение к равенству под покровом экономического неравенства.
Какова бы ни была критика в адрес Фукуямы, не стоит отвергать его гипотезу о едином в конечном итоге мире на базе либеральной демократии и об установлении всеобщего мира на основе закона Дойла о невозможности войн мёжду демократиями. Но следует признать, что траектории, по которым движутся различные нации ч регионы мира, весьма различны.
Простой здравый смысл заставляет усомниться в абсолютной конвергенции на основе экономического и политического либерализма народов, имеющих столь же различный исторический опыт, сколь различны английская революция, Французская революция, коммунизм, нацизм, фашизм, хомейнизм, вьетнамский национал-коммунизм, режим красных кхмеров. Фукуяма сам отвечает на свои сомнения, когда он говорит о современной японской демократии, которая при всём своём совершенстве в течение всех послевоенных лет, за исключением короткого периода колебаний в 1993-1994 годах, позволяла находиться у власти только либерально-демократической партии. В Японии формирование правительства является результатом межклановой борьбы внутри доминирующей партии. Тем не менее, по мнению Фукуямы, отсутствие альтернативности все же не является основанием не считать японский режим демократическим, поскольку речь идёт о свободном выборе избирателей.
Японскую модель отчасти напоминает шведская модель, базирующаяся на долголетнем доминировании социал-демократической партии. В той мере, в какой шведская система сформировалась эндогенно, без иностранной оккупации, как это было в случае с Японией, можно, пожалуй, согласиться с определением демократии Фукуямой, исключающим альтернативность в качестве одного из её главных признаков.
Тем не менее сосуществование англосаксонской альтернативности правительств с японским или шведским постоянством приводит к мысли о существовании различных демократических подтипов, то есть о том, что конвергенция может быть неполной.
Изначальное антропологическое разнообразие
Фундаментальная проблема, в которую упирается ортодоксальная политическая наука, заключается в том, что она не обладает сегодня убедительным объяснением острых идеологических различий, существующих в обществах в фазе модернизации. В предыдущей главе мы видели, что общего было у всех в начале культурного развития: обретение грамотности, снижение индексов рождаемости, политическая активизация масс, сопровождаемая растерянностью и насилием в переходный период вследствие утраты прежней ментальности. Надо, тем не менее, согласиться, что военная диктатура Кромвеля, поделившего церкви между соперничавшими протестантскими сектами, и большевистская диктатура, создавшая концентрационные лагеря на территории почти целого континента, выражали и отстаивали различные ценности. И что коммунистический тоталитаризм, твёрдо приверженный принципу равенства людей, отличается по своим ценностям от нацизма, для которого неравенство народов являлось символом веры.
В 1983 году в своей книге «Третья планета. Структура семьи и идеологические системы» я предложил объяснение антропологического порядка политических различий в обществах в фазе их модернизации (Todd E. La troisi?me plan?te: Structures familiales et syst?mes id?ologiques. - P.: Le Seuil, 1983). Семейная гипотеза позволяет сегодня описать и понять сохраняющееся разнообразие демократического мира, зарождающегося на наших глазах.
Семейные системы крестьянства, оторванного от привычной среды в результате модернизации, были носителями самых различных ценностей: либеральных и авторитарных, эгалитарных и неэгалитарных. Затем именно они стали строительным материалом для формирования идеологий периода модернизации.
- Англосаксонский либерализм перенёс в политическую область идеал взаимной независимости, который был характерным для отношений между родителями и детьми в английской семье, где также отсутствовало равенство в отношениях между братьями.
- Французская революция преобразовала либерализм взаимоотношений между родителями и детьми и типичный для крестьян Парижского бассейна XVIII века эгалитаризм в отношениях между братьями в универсальную доктрину свободы и равенства людей.
- Русские мужики обращались со всеми своими сыновьями одинаково, но оставляли их под своей властью до собственной смерти, будь они женатыми или нет: идеология русского перехода к современности, коммунизма, была, таким образом, не только эгалитарной, по французскому примеру, но также и авторитарной. И эта формула была принята повсюду, где доминировали семейные структуры русского типа: в Китае, Югославии, Вьетнаме; не забудем и некоторые западноевропейские регионы, где избиратели-крестьяне отдают предпочтение коммунистам: Тоскана, Лимузен, Финляндия.
- В Германии авторитарные и неэгалитарные ценности семейного рода, который назначал в каждом поколении одного-единственного наследника, обеспечили мощный подъём нацизма - авторитарной и антиэгалитарной идеологии. Япония и Швеция представляют собой очень смягчённые варианты этого антропологического типа.
- Структура арабо-мусульманской семьи позволяет объяснить некоторые аспекты радикального исламизма, который, будучи такой же переходной идеологией, как и другие, характеризуется уникальным сочетанием эгалитаризма и общинных начал, причём сочетанию этому никак не удаётся достичь уровня этатизма. Этот специфический антропологический тип помимо арабского мира распространён в Иране, Пакистане, Афганистане, Узбекистане, Таджикистане, Кыргызстане, Азербайджане и на части территории Турции. Униженное положение женщины в этом семейном типе является его самым очевидным элементом. Он близок с русской моделью в силу общинной формы, объединяющей отца и его женатых сыновей, но и заметно от неё отличается в силу эндогамного предпочтения браков между двоюродными родственниками. Браки между двоюродными родственниками, в частности между детьми двух братьев, вносят в семью и в идеологию весьма специфические отношения авторитарного типа. Отношения отец-сын не являются подлинно авторитарными. Обычай берет верх над отцом, и горизонтальные связи между братьями приобретают решающее значение. Система представляется очень эгалитарной, очень напоминающей общину, но она не поощряет уважение к власти вообще и власти государства в частности (Подробнее см.: Todd E. La troisi?me plan?te. – Chap. 5. Мусульмане Югославии, Албании, Казахстана привержены патрилинейной общине, равенству в отношениях, но не являются эндогамными. Мусульмане же Малайзии и Индонезии имеют абсолютно иную семейную систему, сочетающую высокий статус женщины и заметное отклонение матрилокального характера. После брака муж остаётся жить в семье своей жены).
- Уровень эндогамии изменяется в зависимости от страны. В Турции он составляет 15%, 25-30% - в арабском мире и целых 50% - в Пакистане. Признаюсь, я с любопытством антрополога ожидаю дальнейшего развития процесса ментальной и идеологической модернизации Пакистана, страны, которая в антропологическом плане характеризуется максимальной эндогамией. Можно уже сегодня утверждать, что перемены в этой стране по всем пунктам не будут похожими на эволюцию Ирана, где уровень семейной эндогамии достигает лишь 25%. Этот столь малонадёжный союзник Соединённых Штатов не полностью обнародовал свою идеологическую программу и долго будет ещё нас удивлять. Можно было бы увеличивать число примеров и комментариев. Важно на этой стадии понять начальное антропологическое измерение, сформировавшееся в пространстве и в крестьянских обычаях до начала процесса модернизации.
Различные регионы, народы — носители различных семейных ценностей втягиваются один за другим и более или менее быстрыми темпами в тот же самый процесс разрыва со своими естественными корнями. Если мы поймём и первоначальное семейное разнообразие крестьянского мира — антропологическую переменную — и универсальность процесса ликвидации неграмотности — историческую переменную, - то сможем осмысливать одновременно и направление движения истории, и феномены различий.
Возможная схема: переходная истерия, а затем демократическая конвергенция
Переходный период на первом этапе порождает истерику вокруг антропологических ценностей. Разрыв с прошлым, провоцируемый модернизацией, вызывает обратную реакцию - утверждение в идеологической форме традиционных семейных ценностей. Вот почему все идеологии переходного периода в определённом смысле являются фундаменталистскими, интегристскими. Все они, осознанно или нет, утверждают приверженность к прошлому, даже и в тех случаях, когда, как, например, коммунизм, яростно претендуют на современность. В России однопартийная система, централизованная экономика и в ещё большей мере КГБ приняли на себя тоталитарную роль традиционной крестьянской семьи (В 1853 году в письме, адресованном Гюставу де Бомону, Токвиль охарактеризовал российские низы следующим образом: «Америка минус свобода и просвещение. Наводящее страх демократическое общество» [Tocqueville A. de. OEuvres compl?tes. T. VIII. - P.: Gallimard, 1967. - Vol. 3. - P. 164].
Все традиционные общества вовлекаются в движение в результате одного и того же акта истории — ликвидации неграмотности. Но переход обостряет противоречия между народами и государствами. Так, антагонизм между французами и немцами, между англосаксами и русскими достигает максимума, так как каждый в яростной идеологической форме отстаивает свою первоначальную антропологическую специфичность. Сегодня арабо-мусульманский мир в последний раз драматизирует своё отличие от Запада, в частности по вопросу о положении женщины в обществе, хотя женщины Ирана да и арабского мира уже эмансипируются, о чём свидетельствует использование контрацептивов.
Затем кризис утихает. Постепенно выясняется, что все антропологические системы с известным разрывом во времени подвергаются разрушению в результате подъёма индивидуализма, обусловленного распространением грамотности. И в конечном итоге возникают элементы демократической конвергенции.
Конечно, все антропологические системы по-разному реагируют на усиление демократического индивидуализма. А разве может быть иначе? Для некоторых систем, например французской и англосаксонской, ценность свободы является изначальной, заложенной в базисе семьи, и здесь развитие истории лишь формализует её, ради-кализует её выражение. В германской, русской, японской, китайской или арабской системах мощный подъём индивидуализма угрожает некоторым изначальным антропологическим ценностям. Отсюда наиболее острые проявления насилия в переходный период и определённые различия в его завершении. Хотя и в значительно размытом виде, ценности власти и общины, которые характеризовали вначале эти системы, остаются, полностью не уничтожаются. Мы можем теперь понять различия \ между типами демократий, возникших в умиротворённом мире после демографического перехода. Япония с её неустранимой либерально-демократической партией, социальной сплочённостью и своим промышленным и экспортно ориентированным капитализмом, - это не Америка. Россия, избавившаяся от коммунизма, Иран, освободившийся от хомейнизма, никогда не превратятся в гипериндивидуалистическое общество, которое ныне господствует в Соединённых Штатах.
Нам трудно согласиться с идеей, что все «демократии», возникшие по окончании переходного периода, являются или станут в основном стабильными или даже похожими по методам функционирования на англосаксонскую и французскую либеральные демократии. Рассматривать возможность умиротворения мира, признавать общую тенденцию в направлении большего индивидуализма и верить во всеобщее торжество либеральной демократии — не одно и то же. Тем не менее на данном этапе нет оснований относиться с презрением к гипотезе Фукуямы.
Даже неудача первой посткоммунистической - китайской - демократизации, завершившейся установлением смешанного режима, комбинирующего экономический либерализм и политический авторитаризм, не является обязательно доводом против теории. Можно считать эту фазу китайской эволюции временной. Пример Тайваня, где в течение уже нескольких лет наблюдается развитие подлинной демократии, свидетельствует, что никакой глубинной несовместимости между Китаем и демократией нет, в противоположность рассуждениям Хантингтона.
Как это ни парадоксально, но труднее представить долговременную стабилизацию демократии и либерализма в Латинской Америке с её мельчайшими семейными структурами, радикальным неравенством экономических структур, где циклы чередования демократизации и путча следуют друг за другом ещё с XIX века. В действительности, зная историю Латинской Америки, трудно себе представить её долговременную стабилизацию даже на авторитарной основе. Тем не менее аргентинская демократия, преодолевая большие экономические трудности, трудноописуемые политические перипетии, сохраняется, существует. Что касается Венесуэлы, где патронат, церковь, частное телевидение и часть армии предприняли в апреле 2002 года попытку свержения президента Уго Чавеса, то она продемонстрировала неожиданную прочность своей демократии. Правда, уровень грамотности в этой стране среди взрослого населения составляет сегодня 93%, а среди молодёжи в возрасте от 15 до 24 лет - 98%. Нескольких телевизионных каналов недостаточно, чтобы манипулировать населением, которое умеет читать и писать, а не только смотреть. Трансформация ментальности здесь приобрела глубокий характер. Женщины Венесуэлы контролируют рождаемость, и к началу 2002 года число детей на одну женщину сократилось до 2,9.
Стойкость венесуэльской демократии сильно удивила американское правительство, которое поспешило одобрить государственный переворот, что представляется любопытным признаком нового безразличия по отношению к принципам либеральной демократии. Можно представить радость Фукуямы по поводу устойчивости демократии в Венесуэле, что соответствует его модели, а с другой стороны, и его возможную обеспокоенность в связи с тем, что Соединённые Штаты официально пренебрегают принципами свободы и равенства как раз в тот момент, когда они господствуют в бывшем «третьем мире».
Если придерживаться ограниченного замысла этой книги, состоящего в анализе перестройки взаимоотношений между Америкой и миром, тогда нет необходимости продолжать наши рассуждения, приходить к окончательному выводу по вопросу о всеобщей демократизации планеты. Нам достаточно констатировать, что после определённой фазы модернизации общества вступают в состояние равновесия и находят нетоталитарную форму правления, которая признается большинством населения. Достаточно принять минимальную версию гипотезы Фукуямы об универсализации либеральной демократии. Такой же минималистский подход может быть применён и в отношении закона Дойла о невозможности войн между демократиями. Почему бы не признать существование «расширенного» недогматического закона о маловероятности войн между обществами, достигшими равновесия, спокойствия? И в этом контексте вопрос о том, приводит ли демократизация путём достижения всеобщей грамотности к созданию политических систем, полностью эквивалентных англосаксонской или французской либеральным моделям, становится вопросом весьма второстепенным.
Объединённые нации Европы
Западноевропейское пространство безусловно представляет собой привилегированное место приложения гипотез, изложенных в работах Фукуямы и Дойла, даже если неспособность континента достигнуть самостоятельно равновесия воспрещает рассматривать его опыт как абсолютно доказательный. После Второй мировой войны Соединённые Штаты в военном плане обеспечили восстановление и стабилизацию либеральной демократии на континенте. Западная Германия и Япония были в те времена настоящими американскими протекторатами. Тем не менее переход Европы в состояние мира и сотрудничества между всеми нациями после двух веков идеологической и военной сверхактивности служит яркой иллюстрацией возможности умиротворения мира. В сердце Европы франко-германские отношения особенно значимы с точки зрения превращения состояния войны в нечто сильно похожее на вечный мир. Но демократическая стабилизация ни в коей мере не предполагает в Европе полную конвергенцию на основе единой социально-политической модели. Старые нации с их языками, социальными структурами и обычаями живы. Чтобы продемонстрировать их устойчивость, мы могли бы проанализировать многообразие способов разрешения конфликтов, партийных систем, типов чередования правительств. Но мы можем также, мысля более глубоко и прямолинейно, остановиться на рассмотрении демографического аспекта.
Что касается рождаемости, все европейские страны завершили переходный период. При этом индексы фертильности остаются разными и колеблются от 1,1 до 1,9 ребёнка на одну женщину. Если посмотреть на большие европейские государства, которые в мировом масштабе стали средними или малыми, то можно установить отношения взаимозависимости между уровнями фертильности и идеологическими традициями.
Соединённое Королевство и Франция отличаются умеренно высокими индексами фертильности: соответственно 1,7 и 1,9 ребёнка на одну женщину, что близко к порогу воспроизводства поколений и к индексу в 1,8, который наблюдается среди «белого европейского населения» Соединённых Штатов (Из общего национального индекса в 2,1 исключаются испаноговорящие и чернокожие жители). По уровню рождаемости три старые либеральные демократии остаются близкими друг другу. В других странах индексы значительно ниже: и Германии и Италии -1,3, в Испании - 1,2. И это именно те страны, в которых зародились на фазе перехода в первой половине 20 века диктаторские режимы. Такая ситуация с индексами, может быть, не является случайной. В век современных противозачаточных средств супружеские пары технически - посредством пилюль или стерилизации оказываются в своего рода социально естественном положении бесплодия. Раньше надо было бороться с природой и решать не иметь слишком много детей, а сегодня надо решать, рожать ли одного или нескольких детей. В странах индивидуалистских традиций — Америке, Англии, Франции - этот вопрос решается легче. А у народов, проживающих в зонах более авторитарных традиций, в вопросах демографии продолжает действовать более пассивная концепция существования. И там труднее принять теперь уже позитивное решение по вопросам рождаемости.
Такое объяснение подсказывает нам, что глубокие ментальные различия между народами, в частности между французами и немцами, сохраняются. Это различие темпераментов не мешает функционированию обоих режимов на основе соблюдения демократических правил игры, пусть даже альтернативное чередование правительств в Германии остаётся явлением редким, тогда как во Франции никакому политическому лагерю, исключая случайность, не удаётся победить на двух выборах подряд.
Европейские народы сегодня живут так, что было бы более реалистичным и, возможно, более вдохновляющим говорить, вопреки наличию общих институтов, единой валюты и тесных технологических связей, об объединённых нациях Европы.
Перейдём на планетарный уровень и порассуждаем в очень общем историческом плане, вооружившись лишь нашим здравым смыслом, не утруждая себя ссылками на философов и политологов. Почему не предположить, что достигший всеобщей грамотности, стационарного демографического состояния мир вступил на путь мирной жизни и таким образом недавняя история Европы могла бы стать историей всей планеты? Почему нельзя представить себе, что все государства ведут себя мирно, посвящая все силы своему духовному и материальному развитию? Почему не представить себе мир, вступающий на избранный Соединёнными Штатами, Западной Европой и Японией после Второй мировой войны путь? Это стало бы своего рода торжеством доктрины объединённых наций.
Возможно, такой мир - только мечта. Но что верно, так это то, что, если бы он появился, он обрёл бы свою законченную политическую форму в триумфе Организации Объединённых Наций и не предложил бы Соединённым Штатам никакой особой роли. Америке тогда предложили бы вновь стать такой же либеральной и демократической страной, как и все другие, демобилизовать свои вооружённые силы, выйти в заслуженную стратегическую отставку, будучи окружённой горячей симпатией всей благодарной планеты.
Такая история, однако, написана не будет. Мы не знаем ещё, является ли универсализация либеральной демократии и мира неизбежным историческим процессом. Но мы уже знаем, что такой мир был бы угрозой для Америки. Будучи экономически зависимой, она нуждается в существовании на определённом уровне беспорядка и неустойчивости, чтобы оправдывать своё политико-военное присутствие в Старом Свете.
Возврат к стратегическому реализму: Россия и мир
Закончим тем, с чего начали: страной, поворот которой к демократии придал смысл первой посылке Фукуямы, - Россией, способной (до её идеологического краха) угрожать в силу своей географической, демографической и военной массы любой стране планеты. Советская военная экспансия представляла главную проблему для демократий и сама по себе оправдывала роль Соединённых Штатов в качестве защитника свободного мира. Крушение коммунизма может в среднесрочной перспективе привести к созданию в России либеральной демократии. Но если либеральная демократия по природе своей не может совершать агрессию против другой демократии, то только одной такой трансформации России было бы в основном достаточно, чтобы превратить всю планету в мирное пространство. Если Россия станет однажды добродушным гигантом, то европейцы и японцы смогут обходиться без Соединённых Штатов. Смелая и болезненная для Америки гипотеза, которая сама уже не может обходиться без двух экономически и финансово эффективных полюсов триады.
Продолжим наши рассуждения. Если в Старом Свете устанавливается мир, если он больше не нуждается в Соединённых Штатах и если последние стали экономическим хищником, представляющим угрозу, тогда и роль России кардинально меняется. Ничто не мешает a priori представить Россию страной либеральной, демократической, защищающей, в свою очередь, планету от Америки, стремящейся закрепить свой имперский статус.
Я детально проанализирую экономическую ситуацию и стратегическую роль России несколько ниже. А на этой предварительной стадии следует, тем не менее, напомнить, что, несмотря на военное ослабление, Россия остаётся единственной страной, ядерный арсенал которой может служить преградой для военного всемогущества Соединённых Штатов. По соглашению о сокращении ядерных вооружений, заключённому Джорджем У. Бушем и Владимиром Путиным в мае 2002 года, у той и другой стороны сохраняется примерно по 2 тыс. ядерных зарядов. То есть сохраняется всё то же равновесие страха.
Если отношения между Америкой и миром полностью меняются и защита превращается в виртуальную агрессию, то отношения России с миром также кардинально изменяются, происходит переход от агрессии к виртуальной его защите. В такой модели единственным неизменным элементом в конечном итоге остаётся антагонистический характер российско-американских отношений.
ГЛАВА 3
ИМПЕРСКОЕ ИЗМЕРЕНИЕ
Всем, кто желает поразмышлять об американской системе в историческом разрезе, приходится проводить сравнение с двумя античными империями - афинской и римской. Первый пример приходится по вкусу почитателям Соединённых Штатов, второй - их критикам. Благоприятная по отношению к Соединённым Штатам позиция, как правило, предопределяет выбор Афин в качестве ориентира. При этом подчёркивается, что в случае с Соединёнными Штатами установление сферы политического доминирования за пределами национальных границ не было результатом военных завоеваний римского типа.
Для Рима расширение территории составляло смысл истории. Сам генетический код древнего города, казалось, включал в себя принцип экспансии с помощью военной силы. Все остальное — внутренняя политическая жизнь, экономика, искусство — было второстепенным. Напротив, Афины с самого основания были городом торговцев и ремесленников, местом появления трагедии, философии и демократии. Их военная судьба была результатом персидской агрессии, которая вынудила Афины вместе со Спартой возглавить сопротивление греческих городов. После первого поражения Персии Спарта, держава сухопутная, вышла из дальнейшей борьбы, тогда как Афины, держава морская, продолжили её, создали конфедерацию городов — Делосский союз. Самые сильные члены объединения поставляли корабли, а самые слабые - деньги. Так образовалась сфера влияния Афин, и сохранилось вместе с тем своего рода демократическое лидерство.
Соединённые Штаты, которые вначале, до нападения на Пёрл-Харбор, как и Афины, были главным образом морской державой, приверженной изоляционизму, не могут обвиняться во врождённом милитаризме и территориальном империализме по образу и подобию Рима. Создания НАТО горячо желали все европейские союзники Соединённых Штатов. Параллель между Атлантическим альянсом и Делосским союзом не является, таким образом, неуместной. Причём роль создающей угрозу Персии играл в этом представлении Советский Союз.
Но это оптимистическое и либеральное видение Атлантического альянса может соблазнить только тех, кто забыл продолжение афинской истории. Довольно быстро Делосский союз переродился. Большинство союзных городов поспешили избавиться от своих военных обязательств, предпочтя выплачивать Афинам подать - форос - вместо поставок кораблей с судовыми командами. Лидирующий полис в этой ситуации решил завладеть общей казной, находившейся на острове Делос, и воспользоваться ею для того, чтобы финансировать не только гарантированное повиновение строптивых городов, но и строительство храмов на Акрополе. Пример не безупречен или слишком безупречен: он мог бы подтолкнуть европейцев и - а почему нет? - японцев к «реалистическим» размышлениям по поводу своей собственной военной политики.
В конечном счёте Афины были сокрушены Спартой, ставшей в силу обстоятельств защитницей греческих свобод. К сожалению, сохранившиеся исторические документы не позволяют нам дать точный анализ ни экономических выгод, извлечённых Афинами из
своей империи, ни их влияния на социальную структуру самого города (См.: Meiggs R. The Athenian Empire. - Oxford University Press, 1972).
У истоков экономической глобализации, военный и политический факторы
Более многочисленными являются сторонники ссылок на римский империализм, которые подчёркивают, что история американской империи началась не в 1948 году, после пражского переворота, и не в ответ на создание советской сферы влияния. Американская система сформировалась в 1945 году, после окончания Второй мировой войны, во время которой Соединённые Штаты утвердили своё промышленное и военное превосходство. Главным завоеванием американской системы, которая утверждается в 1945 году, является установление протекторатов в Германии и Японии, явившихся важным приобретением в силу их экономической значимости. Германия была второй индустриальной державой накануне войны, Япония является таковой сегодня. И опираясь именно на военную систему, Соединённые Штаты установили своё господство над этими двумя опорными пунктами, играющими важнейшую роль в обеспечении контроля над мировой экономической системой. Вот это и сближает наш случай с Римской империей. По Риму мы имеем больше экономической и социальной документации, чем по Афинам. Она позволяет нам оценить изменения в социальной структуре, происшедшие в результате аккумуляции в политическом центре богатств, произведённых на пространстве, находящемся под военным господством.
В течение 100 лет, последовавших за решающей победой над Карфагеном по завершении второй Пунической войны, Рим стал быстро распространять своё влияние на Востоке и вскоре стал хозяином всего Средиземноморского бассейна. Он располагал отныне неограниченными ресурсами земель, денег, рабов. Со всех покорённых территорий он взимал денежные ресурсы и осуществлял массовый импорт продуктов питания и готовых изделий. Крестьяне и ремесленники Италии стали бесполезными в рамках этой средиземноморской экономики, глобализированной в результате политического господства Рима. Общество поляризовалось: с одной стороны - экономически невостребованный плебс, с другой — хищническая плутократия. Пресыщенное богатствами меньшинство возвышалось над пролетаризированным населением. Средние классы сошли на нет, и этот процесс повлёк за собой исчезновение республики и утверждение империи в полном соответствии с анализом Аристотеля относительно важности промежуточных социальных категорий с точки зрения сохранения стабильности политических систем (См.: Alfoldy G. Histoire sociale de Rome. - P.: Picard, 1991). Так как нельзя было устранить непокорный, но занимавший центральное географическое положение плебс, пришлось его кормить хлебом и развлекать играми за счёт империи.
Для тех, кто интересуется современной экономической глобализацией, осуществляемой под американским руководством, сравнение с античными моделями даёт в плане как сходства, так и различий богатый материал для извлечения уроков.
Примеры и Афин, и Рима проливают свет на политико-военное происхождение сфер экономического господства. Такое политическое видение экономики корректирует, в оптическом смысле термина, современную вульгату, которая преподносит нам глобализацию как аполитичный феномен. Будто бы может существовать мир либеральной экономики, в котором нет ни нации, ни государства, ни военной силы. Но будем ли мы опираться на пример Афин или Рима или нет, нам не удастся избежать констатации, что формирование глобализированной мировой экономики является результатом политико-военного процесса и что некоторые странности этой экономики не могут быть объяснены без указаний на политико-военное измерение системы.
От производства к потреблению
Теория либеральной экономики откровенно многословна, когда речь идёт о преимуществах свободного обмена, который только и может оптимизировать производство и потребление в интересах всех жителей планеты. Она настаивает на необходимости для каждой страны специализироваться на производстве тех товаров и услуг, для которых она обладает наилучшими условиями. Она затем до бесконечности рассуждает об автоматическом регулировании рынком всех отклонений: полномасштабная и безупречная сбалансированность достигается между производством и потреблением, импортом и экспортом через механизм колебаний паритетов национальных валют. Такая экономическая схоластика полагает, описывает, изобретает идеальный, полностью симметричный мир, в котором каждая страна занимает подобающее место и трудится во имя общего блага. Эта теория, зачатки которой были проанализированы ещё Смитом и Рикардо, ныне культивируется и воспроизводится в 80% крупных американских университетов. Наряду с музыкой и кинофильмами она является одной из главных статей экспорта культурных ценностей Соединённых Штатов. По степени адекватности реалиям эта теория относится к голливудскому типу, то есть весьма незначительна. Она теряет своё красноречие и становится даже немой, когда приходится объяснять, почему глобализация строится не на принципе симметрии, а на принципе асимметрии. Миру приходится все больше производить, чтобы обеспечить американское потребление. Никакого равновесия между американским экспортом и импортом достичь не удаётся. Автономная в первые послевоенные годы, с объёмом производства, превышавшим собственные потребности, Америка превратилась в сердцевину системы, в которой её призванием стало потребление, а не производство.
Список стран, с которыми у США торговый дефицит, впечатляет, так как в нём фигурируют все крупные страны мира. Перечислим их по состоянию на 2001 год:
с Китаем дефицит составлял 83 млрд. долларов, с Японией — 68, с Европейским Союзом — 60, в том числе с Германией — 29, с Италией — 13 и с Францией — 10 млрд. долларов. Дефицит в торговле с Мексикой составил 30 млрд. долларов, с Кореей - 13 млрд. долларов. Даже Израиль, Россия и Украина имели положительное сальдо в торговле с Соединёнными Штатами: 4,5, 3,5, 0,5 млрд. долларов соответственно.
Как можно догадаться, исходя из списка стран, имеющих положительное сальдо, импорт сырья не является главной причиной американского дефицита, что было бы нормальной ситуацией для развитой страны. На нефть, являющуюся стратегическим наваждением американцев, приходится 80 млрд. долларов дефицита, тогда как стоимость остальных товаров, в основном готовых изделий, составляет 366 млрд. долларов.
Если мы соотнесём американский внешнеторговый дефицит не с валовым национальным продуктом в целом, включающим сельское хозяйство и услуги, а только с промышленным производством, то получим ошеломительный результат: Соединённые Штаты зависят на 10% своего промышленного потребления от товаров, импорт которых не покрывается национальным экспортом. Этот промышленный дефицит составлял в 1995 году лишь 5%. Не следует полагать, что он состоит главным образом из товаров низких технологий, тогда как Соединённые Штаты будто бы концентрируются на производстве передовых, самых благородных товаров. Американская индустрия действительно остаётся лидером в некоторых областях: наиболее очевидно это в области производства компьютеров, можно было бы добавить медицинское
оборудование, авиастроение. Вместе с тем мы видим, что с каждым годом опережение Соединённых Штатов во всех областях, включая передовые отрасли, сокращается. В 2003 году «Аэробус» произведёт столько же самолётов, сколько «Боинг», хотя достижение абсолютного равенства в стоимостном выражении ожидается в 2005-2006 годах. Положительное сальдо американской торговли товарами передовых технологий сократилось с 35 млрд. долларов в 1990 году до 5 млрд. в 2001 году, а в январе 2002 года и в этой области сальдо оказалось отрицательным (U.S. Trade Balance with Advanced Technology //U.S. Census Bureau. http://www.census.gov/foreign trade/balance/c 0007.html).
Скорость появления американского промышленного дефицита является одним из наиболее интересных аспектов развивающегося процесса. Накануне депрессии 1929 года на долю Соединённых Штатов приходилось 44,5% мирового промышленного производства против 11,6% у Германии, 9,3% - Великобритании, 7% - Франции, 4,6% - СССР, 3,2% - Италии, 2,4% - Японии (Arnold Toynbee et collaborateurs // Le monde en mars 1939. - P.: Gallimard, 1958). 70 лет спустя США по объёму промышленного производства несколько уступают Европейскому Союзу и лишь ненамного опережают Японию.
Это падение экономической мощи не компенсируется деятельностью американских многонациональных корпораций. Уже с 1998 года прибыли, которые они переводят в Америку, ниже тех, которые действующие на её территории иностранные предприятия репатриируют в соответствующие страны.
Необходимость коперниковского переворота:
прощание с «внутренней» статистикой
Накануне рецессии 2001 года большинство экономических комментаторов прославляли фантастический динамизм американской экономики, рождение новой парадигмы, сочетающей высокие инвестиции, динамизм потребления и низкую инфляцию. Квадратура круга 70-х годов наконец-то решена, Америка нашла путь экономического роста, не сопровождаемого чрезмерным повышением цен. В начале 2002 года выражать беспокойство в связи с отставанием производительности в Европе или Японии стало для нашей прессы навязчивой идеей, хотя в это время Соединённые Штаты восстановили таможенные пошлины, чтобы защитить свою отстававшую металлургическую промышленность, а японские программы с играми «Плей Стейшн II» и «Гейм Кьюб» выставили в смешном виде «Х-Бокс», представлявшую собой попытку «Майкрософта» вступить в конкурентную борьбу в этой области. И в это же время Калифорния страдала от недостатка электроэнергии, а Нью-Йорк едва обеспечивал себя питьевой водой!
Вот уже около пяти лет как оптимистическое, если не сказать наивное, видение заатлантической экономики и реальное значение темпов развития валового внутреннего продукта, который неизвестно что собой представляет, мне кажутся спорными. Мы все чаще оказываемся перед выбором: верить показателям ВВП, которые представляют собой общую сумму добавочной стоимости, создаваемой в результате деятельности предприятий внутри Соединённых Штатов, или признавать реальность, фигурирующую во внешнеторговом балансе. Последний оценивает торговлю между странами и свидетельствует о несостоятельности промышленности Америки. Как только появляются трудности с импортом какого-то товара, появляется и реальная напряжённость, например в сфере электроэнергетики, что проявилось в Калифорнии в результате сбоев в работе энергосистем.
Я долго колебался по вопросу о реальности американского динамизма. Дело «Энрона» и ещё больше дело «Андерсена», которое последовало затем, определили мой выбор. Банкротство «Энрона», являвшегося посреднической энергетической компанией, повлекло за собой исчезновение 100 млрд. долларов оборота. Эта магическая, виртуальная, мифическая цифра упоминалась в прессе. Фальсификация счетов аудиторской фирмой «Андерсен» не позволяет сказать сегодня, какая часть этой цифры представляла собой «добавленную стоимость», которая как таковая должна учитываться при определении американского ВНП. Но ведь 100 млрд. долларов могли бы составить примерно 1% ВНП Соединённых Штатов. Сколько предприятий с помощью «Андерсена» и других подобных «лавочек» бухгалтерского учёта и аудита фальсифицируют свои бухгалтерские счета? Рост в последнее время числа подобных дел наводит на мысль, что это касается большинства предприятий. Что это за экономика, в которой финансовые услуги, страхование и недвижимость росли в 1994-2000 годах в два раза быстрее, чем промышленность, и достигли в «стоимостном» выражении 123% промышленного производства? Слово «стоимость» взято в кавычки потому, что стоимость этих услуг отличается от стоимости промышленных изделий лишь тем, что первые в большинстве своём не могут быть обменены на международных рынках, за исключением, естественно, той части такой деятельности, которая обеспечивает поступление в американскую экономику капиталов, наличных средств для покрытия импорта. Раздутый вследствие фальсификаций, практикуемых частными предприятиями, американский ВНП становится похожим с точки зрения достоверности статистики на ВНП Советского Союза.
Ортодоксальная экономическая теория не может объяснить сокращение американского промышленного производства, превращение Соединённых Штатов в пространство, специализирующееся на потреблении и зависящее от внешних поставок. Напротив, имперский подход римского типа позволяет понять процесс как экономическое следствие политико-военного устройства.
Сразу после окончания Второй мировой войны Соединённые Штаты, столкнувшись с опустошением Европы и Японии и с мощным подъёмом советской системы, организовали зону своего влияния как глобальную систему, центр которой составляли они сами. Поэтапно Соединённые Штаты навязали другим правила игры, соответствующие их идеологическим, торговым и финансовым предпочтениям, что только и могло обеспечить военное и политическое объединение контролируемого пространства. Нет сомнения, что на начальном этапе претензия Соединённых Штатов обеспечить благополучие большей части планеты была оправданной. Было бы абсурдным рассматривать создание этой мировой системы как деструктивный феномен. Свидетельством являются показатели роста за 1950-1975 годы. «План Маршалла», благодаря которому Европа получила средства для своего восстановления, а Соединённые Штаты - возможность избежать нового экономического кризиса, подобного депрессии 1929 года, остаётся актом политической и экономической мудрости, которая редко встречается в истории. И об этом периоде следует говорить как о периоде позитивного империализма.
Соединённые Штаты, сконцентрировавшись на борьбе против коммунизма и будучи излишне уверенными в постоянном, онтологическом характере своего экономического превосходства, считали в этот период своим абсолютным приоритетом политическую интеграцию сферы своего военного господства. С этой целью они открыли внутренний рынок для европейских и особенно японских товаров, принеся в жертву, сначала не отдавая себе в этом отчёта, а затем с определённой тревогой, крупные сектора своей промышленности. В начале 70-х годов появился внешнеторговый дефицит. Затем он стал характерным для торговли США со всем миром, даже с зонами, не входящими в первоначальную сферу их политического господства.
Крушение коммунизма позволило новым крупным странам вступить в эту систему асимметричной торговли. Сегодня Соединённые Штаты имеют наибольший внешнеторговый дефицит с Китаем, а не с Японией или Европой. Отныне американское сверхпотребление является ключевым элементом мировой экономики, которую некоторые считают имперской.
Америка вместе с тем остаётся необходимой для мира, но не как производитель, а как потребитель в обстановке недостаточности глобального спроса — структурного феномена, созданного свободой обмена.
Кейнсианское государство для переживающей упадок мировой экономики
Либерализация коммерческих обменов повлекла за собой в соответствии (один раз не считается!) с экономической теорией рост неравенства в мировом масштабе. Увеличение в каждой стране разрывов в доходах сегодня характерно для планеты в целом. Повсюду международная конкуренция способствовала стагнации заработной платы и росту, более того - крутому взлёту прибылей. Сокращение доходов от трудовой деятельности вследствие свободы обмена сделало вновь актуальной традиционную для капитализма дилемму, внезапное обострение которой мы наблюдаем сегодня и в планетарном масштабе: урезанная до предела заработная плата препятствует поглощению растущей продукции. Этот банальный феномен был исследован Мальтусом и Кейнсом в Англии, большинством экономистов-социалистов в Х1Х-ХХ веках. Он прекрасно понятен экономистам-неконформистам Соединённых Штатов.
Если экономисты американского университетского истеблишмента признают, как правило, рост неравенства в результате свободы обмена, то стагнация спроса, напротив, является для них запретной темой, табу, включая даже фальшивых антиконформистов, к примеру Пола Крюгмана. Упоминание этого следствия глобализации является признаком разрыва с господствующим порядком. И только подлинные бунтари, как Чалмерс Джонсон, специалист по Азии, автор одной из наиболее беспощадных книг об образе действий Соединённых Штатов после Второй мировой войны «Отдача: издержки и последствия создания американской империи» (Johnson Ch. Blowback: The Costs and Consequences of American Empire. N.Y.: Henry Holt and Company. - 2002. - P. 197), рискуют выступить с его осуждением.
А вот Роберт Гилпин, впрочем, весьма проницательный в вопросах глобализации аналитик, столь ясно сознающий роль государств и наций, структурные различия между англосаксонским и японским либо германским капитализмом, столь внимательный к проблемам экономической и идеологической уязвимости американской гегемонии, не осмеливается ставить эту проблему, поскольку это было бы нарушением кодекса приличного поведения истеблишмента.
Я допускаю здесь полунесправедливость по отношению к Джозефу Стиглицу — бывшему главному экономисту Всемирного банка, бесспорному члену истеблишмента, так как Нобелевская премия является своего рода свидетельством принадлежности к нему. В своей работе «Великое разочарование» он особо выделяет проблему глобального мирового спроса и неоднократно упоминает о неспособности Международного валютного фонда понять недостаточность спроса в рамках национальных государств и даже регионов, в частности в Азии (Stiglitz J.E. La grande d?sillusion. - Р.: Fayard, 2002. Оригинальное название заметно сдержаннее: «Глобализация и её опасности» (Stiglitz J. Globalization and Its Discontents. - Norton, 2002)). Но Стиглиц остаётся верным теории свободы обмена и на практике может лишь сетовать на отсутствие международной регулирующей инстанции. Я не знаю, наивен ли он или искусный хитрец, а может быть, и то и другое вместе: суровый по отношению к бюрократам МВФ, он остаётся приверженным догмам своей профессии. Но не будем чрезмерно требовательными: когда один из крупнейших представителей американской экономической аналитики утверждает вслед за Кейнсом, что недостаточность глобального спроса возможна и что необходимо наладить регулирование в международном масштабе, - это начало поворота, даже если правительство Вашингтона уже по определению мало подходит для «ведения переговоров» о дальнейших шагах.
Тенденция к стагнации спроса вследствие свободы обмена и сокращения оплаты труда является очевидностью, объясняющей регулярное снижение темпов роста мировой экономики и её все более частые рецессии. Все это не ново. И мы должны углубить анализ вплоть до выяснения стратегических последствий для Соединённых Штатов снижения планетарного потребления. Ведь именно стагнация спроса в мировом масштабе позволяет Соединённым Штатам оправдывать их роль регулятора и хищника «глобализированной» экономики, требовать и брать на себя функции кейнсианского планетарного государства.
В условиях замедления темпов развития мировой экономики предрасположенность Америки к тому, чтобы потреблять больше, чем она производит, расценивается всей планетой как благодеяние. При каждой рецессии все впадают в экстаз по поводу устойчивости динамизма американского потребления, становящегося основной положительной характеристикой экономики, фундаментальную непроизводительность которой отказываются замечать. Уровень сбережений американских семей приближается к нулю. Но каждое «оживление экономики» Соединённых Штатов вздувает импорт товаров из других стран мира. Внешнеторговый дефицит усугубляется, побивая каждый предыдущий рекорд. Но мы довольны, более того — испытываем облегчение. Это - мир Лафонтена наизнанку, в котором муравей умоляет цикаду соблаговолить принять пищу.
Наше отношение к Соединённым Штатам — это отношение планетарных и кейнсианских подданных, ожидающих от государства принятия мер в целях оживления экономики. В самом деле, с точки зрения Кейнса, одной из функций государства является потребление, поддерживающее уровень спроса. В конце своего труда «Общая теория занятости, процента и денег» он высказывает любезные слова в адрес фараонов — строителей пирамид, расточителей и в то же время регуляторов экономической жизни. Америка в нашем представлении могла бы стать пирамидой, сохраняемой благодаря труду всей планеты. Можно лишь констатировать абсолютную совместимость между таким видением Америки в качестве кейнсианского государства и политической интерпретацией глобализации. В таком случае внешнеторговый дефицит Соединённых Штатов должен квалифицироваться как имперский налог.
С экономической точки зрения, американское общество превратилось в общепланетарное государство. Тем не менее оно считает себя по определению противником государства и попыталось урезать масштабы государственного вмешательства в национальную экономику, вступив на путь рейганомики; но отрицание государства в обществе привело к превращению общества в государство с его негативными и позитивными характеристиками. К первым классические и неоклассические экономисты относят производственную неэффективность и финансовую безответственность, а ко вторым экономисты кейнсианского направления относят способность стимулировать спрос на фазах спада.
Валютные и психологические механизмы просматриваются смутно, но эти американцы, столь динамичные, столь полные готовности принять неустойчивость нерегулируемого рынка труда, стали все вместе ничего не производящими чиновниками и потребителями. Избыток индивидуальной ответственности обернулся коллективной безответственностью.
«Имперские» деформации американского общества
«Имперская» эволюция экономики, которая не может не напомнить нам развитие Рима после овладения Средиземноморским бассейном, по-разному затронула различные секторы американского общества и отрасли американской промышленности. Наиболее сильный удар пришёлся по промышленности и рабочему классу, который, как считалось, интегрировался со средними классами. Их частичная дезинтеграция напоминает деградацию римского крестьянства и класса ремесленников, чьё положение оказалось подорвано притоком сельскохозяйственных продуктов и изделий с Сицилии, из Египта и Греции. Относительно американских рабочих 1970-1990-х годов можно говорить об их относительной, а порой и абсолютной пауперизации.
Не входя в детали экономических механизмов и оставаясь на определённом уровне обобщения, следует констатировать, что имперская мутация экономики ведёт к трансформации высших страт американского общества в высшие страты имперского (глобального - на современном языке) общества, выходящего за рамки государства. Это глобализирующееся общество на первом этапе включало в свой состав весь свободный мир, а после крушения коммунизма виртуально - всю планету.
В самих Соединённых Штатах часть «национального» дохода, потребляемая 5% наиболее богатых людей, возросла с 15,5% в 1980 году до 21,9% в 2000 году, а 20% наиболее богатых — с 43,1 до 49,4%, удельный вес 80% наименее богатых, напротив, сократился с 56,9 до 50,6%. Удельный вес четырёх нижних квинтилей уменьшился соответственно с 24,7 до 22,9%, с 17,1 до 14,9%, с 10,6 до 9,0%, с 4,5 до 3,7%. По данным журнала «Форбс», 400 самых богатых американцев в 2000 году были в 10 раз богаче 400 самых богатых в 1980 году, хотя внутренний продукт всего лишь удвоился. Невероятное увеличение доходов высшего слоя американского общества невозможно объяснить, не прибегая к имперской модели, так же как и стагнацию или очень скромный рост доходов большей части населения.
Разделение периода 1980-2000 годов на две фазы выявляет, тем не менее, что увеличение разрыва в доходах не характерно для всего периода, а приходится на своего рода фазу I процесса имперской реструктуризации.
В период между 1980 и 1994 годами увеличение доходов было тем большим, чем богаче были страты: для 5% наиболее богатых оно составило 59%. Но для каждой из последующих страт увеличение выражалось все менее значительными цифрами и оказалось на нулевой отметке для 20% наиболее бедных. Таким образом, можно говорить о драматическом возрастании неравенства.
В период между 1994 и 2000 годами, однако, эволюция изменилась и по смыслу, и по направлению: величины роста наиболее крупных доходов становятся меньшими -19% для 5% наиболее богатых, в то время как у всех остальных групп, включая самые бедные, наблюдается почти одинаковое увеличение доходов - от 13 до 16%. Апологеты «новой экономики» истолкуют эти перемены как проявление выравнивающей фазы процесса модернизации, которая неизбежно на первом этапе содержит в себе фазу роста разрыва в доходах. Такова одна из лелеемых теорий узкого мирка гарвардских экономистов.
Но, продолжая параллель с историей Рима, мы поражаемся совпадению фазы II эволюции американского общества, отличающейся более равномерным увеличением доходов, с огромным ростом внешнеторгового дефицита Соединённых Штатов, возросшего примерно со 100 млрд. долларов в 1993 году до 450 млрд. в 2000 году. Система имперского налога достигла своей зрелости, и весь народ может извлекать свою прибыль.
В 1970-2000 годах в Соединённых Штатах чётко просматривался процесс социальной поляризации римского типа, сочетавший рост плутократии и расширение плебса в том смысле этого слова, который оно имело в имперскую эпоху. Понятия плутократии и плебса обозначают здесь не только разрыв в уровне доходов, но и тот факт, что эти доходы — большие и незначительные - являются не результатом непосредственно производительной деятельности, а следствием политического господства над внешним миром (Не является, пожалуй, случайным, что впервые в большом приключенческом американском фильме на материале античности «Гладиатор» Римская империя преподносится в положительном, в принципе, плане, но критически представлен этап её деградации (panem et circenses). В данном случае мы далеки от таких, в общем, антиримских фильмов, как «Камо грядёши», «Спартак» и «Бен Гур»).
В следующей главе я проанализирую довольно загадочный механизм, благодаря которому это богатство взимается и распределяется в контексте мировой экономики. Но я настаиваю на обоснованности сравнения. Похоже, что в 1994-2000 годах Америка достигла скорее стадии «хлеба и зрелищ», чем чуда «новой экономики информационных автострад». Конечно, я прибегаю к натяжкам, чтобы понятнее представить свою аргументацию. Экономисты, верящие в эффективный и реально производственный характер американской экономики, не могут быть абсолютно лишёнными здравого смысла. Сегодня единственной реально бессмысленной вещью является отсутствие или, скорее, прекращение дебатов 1990-1995 годов, одним из полюсов которых был скептицизм относительно реальной эффективности американской экономики.
Переходя от модели к исторической реальности, можно было бы сказать, что Америка в течение последних 20 лет колебалась между двумя типами экономической и социальной организации — национальной и имперской. Она далеко ещё не потеряла все характеристики нации, но она точно потерпит крах в качестве империи. Однако совершенно ясно, что между 1990 и 2000 годами, а точнее между 1994 и 2000 годами, произошло ускорение развития имперской тенденции.
Дебаты 1990-1995 годов: нация против империи
Выбор в пользу имперской экономики совершился не без споров и конфликтов. По ту сторону Атлантики нашлось много исследователей — правда, чаще всего за пределами самых престижных университетов истеблишмента, - выступивших с осуждением свободы обмена и её последствий для американского рабочего люда. Именно в Соединённых Штатах был заново открыт Фридрих Лист - немецкий теоретик протекционизма, экономической концепции, которая выделяет национальное пространство, защищённое от внешнего мира, но либеральное в плане внутреннего функционирования (List P. Syst?me national d'?conomie politique. - P.: Gallimard, 2000).
Много трудов было издано сторонниками защиты американской промышленности от конкуренции со стороны Азии вообще и Японии в частности - «стратегическими трейдерами», которые имели определённый политический вес в начале первого президентства Клинтона.
«Стратегические трейдеры» рассматривали проблемы под углом зрения экономики и торговли. Майкл Линд первым разработал в 1995 году сценарий эволюции американского общества на основе свободного обмена. Он не ограничился выявлением непосильных последствий для рабочих и широких слоев. Его самым значительным вкладом были идентификация и описание нового правящего американского класса - «белого подкласса» (overclass), отличительными признаками которого являются не только его доходы, но и его культурные и ментальные привычки, склонность к юридическим, а не техническим наукам, мелочное англофильство, нежное отношение к «утверждающему действию» («позитивная дискриминация» в пользу меньшинств) в расовой области, умение протежировать своим собственным детям в интеллектуальной конкуренции на университетском поприще. Линд набросал портрет разделённой на страты Америки, в которой профсоюзы не имеют больше влияния на Демократическую партию, становящуюся все менее и менее демократической (Lind M. The Next American Nation. - N.Y.: The Free Press, 1995. В 1984 году пожертвования в пользу Демократической партии от компаний превысили средства, поступающие от профсоюзов). Он, по-моему, первым увидел, что на современной стадии Европа и Соединённые Штаты поменялись местами: Старый континент сегодня предстаёт более демократическим, чем Новый Свет (Ibid. - P. 231).
Интеллектуал и политик, Линд настаивал на новом самоопределении Америки скорее как нации демократической и самодостаточной, чем зависимой и олигархической. Это было в 1995 году. Увеличение американского внешнеторгового дефицита в 1994-2000 годах, а также эволюция доходов дают основания утверждать, что борьба за сохранение демократической и экономически независимой нации в 1995-2000 годах была проиграна. Хронология и ускорение имперской динамики, выявившееся в эти годы, не могут быть поняты без учёта объективной эволюции русского соперника и русского полюса равновесия, о чём будет сказано в главе VI, посвящённой анализу общей логики американской внешней политики. Действительно, движение Соединённых Штатов в направлении цельной и полной имперской системы зависит не только и даже не главным образом от соотношения сил внутри американского общества. Империя - это отношения с миром, который должен быть подчинён, поглощён и трансформирован во внутреннее пространство гсударства-властелина.
Что мы можем сказать о будущем американской империи?
Исторически две характерные черты, связанные между собой функциональными отношениями, были присущи подлинным имперским образованиям:
- империи рождаются на основе военного принуждения, и это принуждение позволяет получать дань, за счёт которой кормится центр;
- центр в конечном счёте начинает обращаться с покорёнными народами, как с обычными гражданами, а с обычными гражданами - как с покорёнными народами. Динамика власти ведёт к развитию универсалистского эгалитаризма, в основе которого - не свобода всех, а угнетение всех. Развиваясь, этот универсализм, являющийся порождением деспотизма, превращается в чувство ответственности за всех подданных на политическом пространстве, где уже больше не существует принципиальных различий между народом-завоевателем и покорёнными народами.
Эти два критерия позволяют увидеть, что если Рим- сначала завоеватель и хищник, а затем универсалист, дарующий дороги, акведуки, право и мир, - заслуживает по праву титула империи, то Афины представляли собой лишь её неудавшуюся форму.
В крайнем случае можно признать в качестве заслуги Афин их воздержанность в военных завоеваниях и согласиться, что их военная мощь доказывается податью (форос), которую ей платили города - члены Делосского союза. Однако Афины почти не продвинулись в направлении к универсализму. Самое большее, что они делали, так это пытались в рамках своего собственного права урегулировать некоторые юридические конфликты между союзными городами. В отличие от Рима, они ни в коей мере не увеличивали число лиц со статусом афинского гражданства, а, напротив, стремились сокращать его в период утверждения власти центра.
Под углом зрения каждого из двух критериев у Соединённых Штатов есть заметные недостатки, анализ которых позволяет с уверенностью предсказать, что к 2050 году американская империя исчезнет.
Америке не хватает «имперских» ресурсов двух видов: её возможности военного и экономического принуждения недостаточны, чтобы сохранять нынешний уровень эксплуатации планеты; её идеологический универсализм находится на стадии заката и не позволяет ей одинаково обращаться с людьми и народами, чтобы обеспечить мир и благополучие, так же как и эксплуатировать их.
В двух следующих главах рассматриваются эти два основных недостатка.
ГЛАВА 4
НЕНАДЕЖНАЯ ДАНЬ
В наши дни стали привычными обвинения армии Соединённых Штатов в диспропорциональности, которая уже сама по себе является свидетельством имперских амбиций. Утверждается, что военные расходы «единственной сверхдержавы» составляют одну треть мировых. Но не будем ожидать, что американские руководители сами станут принижать мощь своей армии! Методический анализ расходов, однако, наводит на мысль, что именно реальная обеспокоенность относительно потенциала Соединённых Штатов вынудила Буша ещё до преступления 11 сентября внести предложения об увеличении бюджета. Мы сталкиваемся в данном случае с точной ситуацией: мощь американской военной машины чрезмерна с точки зрения обеспечения безопасности нации, но она недостаточна, чтобы контролировать империю и, в более широком плане, прочно сохранять гегемонию в столь далёкой - далёкой от Нового Света - Евразии.
Военная уязвимость Америки имеет структурный характер, обусловленный историей нации, которая никогда не сталкивалась со сравнимым с её масштабом противником. Можно вспомнить о формирующей роли войн против индейцев, в ходе которых радикально асимметрично противостояли друг другу безграмотные, плохо вооружённые племена и современная армия европейского типа.
Традиционные слабости американской армии
Своего рода изначальное сомнение витает над реальностью военного призвания Соединённых Штатов. Впечатляющая демонстрация экономических ресурсов во время Второй мировой войны не может заслонить скромность успехов армии на суше. Оставим в стороне налёты тяжёлых бомбардировщиков англосаксов, от которых пострадали большие массы гражданского населения. Они не имели ощутимого стратегического эффекта, и их, пожалуй, единственным следствием было ужесточение сопротивления со стороны всего немецкого населения наступлению союзников.
Стратегическая истина Второй мировой войны состоит в том, что на европейском театре она была выиграна Россией, которая ценой человеческих жертв до, во время и после Сталинграда сломала нацистскую военную машину.
Высадка союзников в Нормандии в июне 1944 года запоздала: русские войска к этому времени уже достигли своих западных границ с Германией. Невозможно понять послевоенную идеологическую сумятицу, если не помнить, что, по представлению многих, в ту эпоху именно русский коммунизм сокрушил германский нацизм и в наибольшей мере способствовал освобождению Европы.
На всех этапах, как это показал британский историк и военный эксперт Лиддел Гарт, действия американских войск были вялыми, бюрократичными, неэффективными, учитывая большую разницу в экономических и человеческих ресурсах противостоявших сторон (Liddel Hart B.H. History of the Second World War. L.: Pan Books, 1973). Каждый раз, когда это было возможно, военные операции, требовавшие самопожертвования, поручались союзным формированиям: полякам и французам - при наступлении на Кассино в Италии, полякам - при блокировании «фалезского мешка» в Нормандии. Нынешняя американская «манера» в Афганистане, состоящая в привлечении вождей племён и плате им отдельно за каждую операцию, шляется лишь современной - и пароксизмальной - версией старой методики. В этом деле Америка близка не к Риму и не к Афинам, а к Карфагену, восхвалявшему заслуги галльских наёмников или балеарских фрондёров. При этом в роли слонов выступают «В-52», вот только роль Ганнибала исполнять некому.
Напротив, воздушное и морское превосходство Соединённых Штатов не подлежит сомнению. Оно проявилось и ходе тихоокеанской войны, хотя порой мы и забываем, говоря о войне между американцами и японцами, несоизмеримость задействованных с каждой стороны материальных сил и ресурсов. После нескольких героических сражений, таких, например, как сражение при Мидуэе против примерно равных сил, война в Тихом океане приняла характер «индейской войны», когда неравенство технологических возможностей влекло за собой огромное неравенство потерь(Имеющаяся статистика не позволяет установить потери отдельно по фронтам и театрам оперативных действий, но имеющиеся общие данные о численности погибших в боях дают достаточно ясное представление:
Соединённые Штаты
(против Германии
и Японии)300 тыс.
Соединённое Королевство 260 тыс.
Франция 250 тыс.
Россия 13 млн.
Япония (против всех противников) 1 млн. 750 тыс.
Германия 3 млн. 250 тыс.).
После Второй мировой войны каждый шаг, приближавший американскую армию к конфронтации с подлинным победителем в этом конфликте, выявлял существенную военную уязвимость Соединённых Штатов. В Корее Америка победила лишь наполовину; во Вьетнаме о победе и речи не было. К счастью, пробного столкновения с Красной Армией не произошло. Что касается войны в Заливе, то она была выиграна, но велась она против мифа -иракской армии, военного инструмента слаборазвитой страны с 20-миллионным населением. Недавнее появление концепции войны без потерь, по крайней мере что касается Соединённых Штатов, доводит до конечной точки изначальное предпочтение асимметричной войны. Эта концепция подтверждает, формализует и усугубляет традиционную неспособность американской армии к наземным операциям.
Я не намерен обвинять Соединённые Штаты в неспособности вести войны, как все остальные, то есть поражая одновременно и противника, и собственное население. Ведение войны с наименьшими затратами для себя и с наибольшими - для противника может быть результатом здравой прагматической логики. Как бы то ни было, отсутствие у американской армии традиций сухопутных действий отбивает охоту вести операции по захвату местности и созданию имперского пространства в принятом смысле этого понятия.
Сегодня российская армия обладает лишь малой частью своего былого могущества. Любому дозволено иронизировать над её трудностями в Чечне. Но на Кавказе Россия демонстрирует, что она ещё может взимать кровавую дань со своего народа и пользуется при этом поддержкой электората. Эта способность является тем военным ресурсом социального и психологического типа, который Америка с развитием доктрины войны без потерь сегодня окончательно утрачивает.
География «империи»
В 1998 году, восемь лет спустя после крушения советской системы и накануне начала «борьбы против терроризма», дислокация американских войск в мире все ещё оставалась в основном такой же, какой она сложилась в годы большого противостояния прошлого - в годы «холодной войны». За пределами Соединённых Штатов тогда находилось: в Германии - 60 053 человека, в Японии - 41 257, в Корее - 35 663, в Италии - 11 677, в Соединённом Королевстве - 11 379, в Испании - 3575, в Турции - 2864, в Бельгии - 1679, в Португалии - 1066, в Нидерландах -703, в Греции - 498 человек. Такое расположение американских военнослужащих и американских баз даёт отнюдь не субъективное представление об «империи» в той мере, в какой она существует. Главными владениями Соединённых Штатов, обеспечивающими их реальное господство в Старом Свете, являются, как об этом открыто заявляет Бжезинский, европейский и дальневосточный протектораты, без которых американское мировое могущество и не существовало бы. Эти два протектората - Япония и Германия - в основном обеспечивают жильём и питанием 85% американского военного персонала, находящегося за рубежом.
Помимо вышеперечисленных стран на новых полюсах европейского юго-востока, включающих Венгрию, Хорватию, Боснию и Македонию, в 1998 году насчитывалось лишь 13 774 человека, на ближневосточном полюсе, включающем Египет, Саудовскую Аравию, Кувейт и Бахрейн, - только 9956, а вместе с турецким полюсом, играющим многофункциональную роль, поскольку он развернут одновременно и против России, и в сторону Ближнего Востока, - 12 820 человек. Однако в основном солдаты империи по-прежнему расположены вдоль границ бывшего коммунистического пространства, по сути они окружают Россию и Китай. Размещение 12 000 человек в Афганистане и 1500 - в Узбекистане скорее дополняет, чем ослабляет, существующую географическую диспозицию.
Несостоявшийся отвод войск
Такая констатация не означает подтверждения сохраняющегося стабильного стремления американцев к агрессии. Имеются основания утверждать обратное: в течение десятилетия, последовавшего за крушением советской империи, Соединённые Штаты вполне искренне выступали за деэскалацию и отвод войск. В 1990 году американский военный бюджет составлял 385 млрд. долларов, а н 1990-м - 280 млрд. долларов, то есть сократился на 28%. С 1990 по 2000 год общая численность американских военнослужащих, находившихся на действительной службе, сократилась с 2 до 1,4 млн. человек, то есть за 10 лет снизилась на 32% (Очень добротный анализ американских военных расходов и реальности военной мощи США содержится в книге O'Hanlon M.E. Defense Policy Choices for the Bush Administration 2001-2005. – Wash.: Brookins Institution Press, 2001). Какова бы ни была реальная природа американского ВНП, удельный вес в нём военных расходов сократился с 5,2% в 1990 году до 3% - в 1999 году. Трудно сокращение такого масштаба толковать как очевидный признак имперских стремлений. Постоянно твердить, что Соединённые Штаты стремятся к мировому господству, представляется абсурдным. Сокращение американскихвоенныхрасходов приостановилосьлишь в 1996-1998 годах. А увеличение военного бюджета возобновилось в 1998 году.
Следовательно, необходимо чётко различать две фазы, существование которых свидетельствует о крутом изменении американской стратегии несколько позднее середины 90-х годов. Ещё раз подтверждается, что период 1990-2000 годов не является однородным:
- в 1990-1995 годах в военной области чётко просматривается отход от имперских амбиций, что совпадает с расширением дискуссий о протекционизме и по вопросу возможности выбора национально-демократического пути экономического и социального развития. После крушения коммунизма серьёзно рассматривалась возможность национального развития Соединённых Штатов в качестве великой нации, лидера либеральных и демократических государств на основе принципа равноправия со всеми остальными странами. Этот выбор означал бы возврат к «относительной» экономической независимости, предполагающей не автаркию и даже не снижение объёмов торговли с заграницей, а равновесие платёжного баланса, являющееся экономическим показателем равенства наций;
- эта тенденция поэтапно сменилась на противоположную. Было бы лучше сказать - поэтапно провалилась. В 1997-1999 годах внешнеторговый дефицит круто взлетает вверх. Между 1999 и 2001 годами Америка приступает к ремилитаризации и перевооружению. Существует неизбежная взаимосвязь между углублением экономической зависимости и укреплением военной, машины.
Новый этап в развитии вооружённых сил явился результатом осознания растущей экономической уязвимости Соединённых Штатов.
Решение о повышении на 15% военных расходов, объявленное Бушем, было принято до событий 11 сентября. К 1999 году американский политический истеблишмент осознал реальную недостаточность своего военного потенциала с точки зрения потребностей экономики имперского типа, то есть экономики зависимой. Проблемы военной безопасности державы, живущей за счёт безвозмездного присвоения внешних ресурсов, отличаются от тех же проблем, стоящих перед странами со сбалансированным платёжным балансом.
Тем не менее трудно в случае с Соединёнными Штатами рассматривать присвоение богатств как взимание дани в традиционном государственном, имперском понимании термина, то есть как осуществляемое непосредственно силой и путём военного принуждения. Только расходы на проживание и питание американских войск, оплачиваемые Японией и Германией, могут квалифицироваться как дань в классическом смысле. Способ, каким Америке удаётся потреблять без соответствующего возмещения, представляется странным, если не сказать таинственным и опасным.
Странность и спонтанность дани
Америка импортирует и потребляет. Чтобы оплачивать импорт, она взимает денежные знаки со всего мира. Но делается это таким оригинальным способом, которого не было ни при каких империях. Афины взимали «форос» с союзных городов сначала в качестве добровольного взноса, а затем с применением силы. Рим первое время просто грабил сокровища стран средиземноморского мира, а затем выгребал натурой или через денежный налог пшеницу из Сицилии и Египта. Взимание насильственным способом было неразрывно связано с самой природой Рима. Цезарь признавал, что не может покорить Германию, потому что её неустойчивое сельское хозяйство с переложным земледелием не может прокормить римские легионы. Соединённые Штаты взимают авторитарно лишь небольшую часть необходимых им средств и товаров. Япония и Германия обеспечивают жилье и питание американских войск. Во время войны в Заливе имели место прямые денежные платежи со стороны союзных государств, не участвовавших, в отличие от Великобритании и Франции, непосредственно в военных действиях. Это весьма напоминает афинский «форос». Есть ещё экспорт оружия, то есть вполне реального товара, продажа которого приносит деньги, но его стоимость определяется не по теории либеральной экономики и не зависит от покупателей. Торговля оружием в данном случае осуществляется на основе силовых отношений между государствами, свидетельствующих о реальности американского принуждения, в чём недавно убедились, к своему огорчению, представители фирмы «Дассо» в Корее.
Денежные средства, поступающие в Соединённые Штаты от продажи оружия, служат настоящим эквивалентом дани, поступающей по военным и политическим каналам. Но их объем ни в коей мере не позволил бы сохранять нынешний уровень потребления американцев. Классические американофобы резонно отмечают ведущую роль Соединённых Штатов в экспорте оружия: в 1997 году их экспорт достиг 32 млрд. долларов и составил 58% от объёма продаж за рубеж оружия всеми странами мира. Такой удельный вес феноменален с военной точки зрения. Но если на эту дату объем экспорта
вооружений ещё имел какое-то экономическое значение, поскольку внешнеторговый дефицит составлял всего 180 млрд. долларов, то в 2000 году он мало что значил в сравнении с 450-миллиардным дефицитом.
Контроль за некоторыми зонами, производящими нефть, является также важным элементом дани в традиционном смысле. Именно доминирующие политические и экономические позиции американских транснациональных корпораций в нефтяном секторе позволяют им извлекать планетарную ренту. Но и эти доходы не являются сегодня достаточными, чтобы профинансировать американский импорт разнообразных товаров. Тем не менее доминирующая роль нефти в системе взимания дани политическим путём помогает объяснить, почему именно на этом товаре почти маниакально концентрируется внимание американской внешней политики.
Как бы то ни было, большая часть дани взимается Соединёнными Штатами без применения политического и военного принуждения, поступает по каналам либеральной экономики стихийно. Американские закупки товаров на мировом рынке нормально оплачиваются. Американские экономические операторы приобретают на открытом, как никогда, валютном рынке иностранную валюту, позволяющую им производить закупки. Для этого они меняют доллары — магическую валюту, стоимость которой не снижалась во время фазы роста внешнеторгового дефицита - по крайней мере до апреля 2002 года. Эта ситуация выглядит столь магической, что некоторые экономисты сделали вывод, что экономическая роль Соединённых Штатов — не производить товары, как другие страны, а производить валюту.
Доктрина О'Нейла
По классической экономической теории, спрос на иностранные денежные знаки, необходимые для приобретения богатств мира, должен был бы повлечь за собой снижение курса доллара, спрос на который - для закупок американских товаров, становящихся все менее конкурентоспособными в масштабах планеты, - должен быть незначительным. Такие явления наблюдались в недавнем прошлом (в 70-х годах, в частности), когда возник внешнеторговый дефицит. В противоположность тому, что думают во Франции некоторые архаичные голлисты, роль доллара в качестве резервной валюты не даёт Соединённым Штатам гарантии покупательной способности их валюты независимо от достижений их экономики в области экспорта.
Тем не менее, спустя и четверть века, в начале третьего тысячелетия, несмотря на невиданный в истории внешнеторговый дефицит, отсутствие высокого уровня учётной ставки и относительно более высокий уровень инфляции, чем в Европе и Японии, доллар в течение долгого времени оставался сильной валютой, потому что тогда деньги бежали в Соединённые Штаты. Повсюду предприятия, банки, инвестиционные институты и частные лица стремились покупать доллары, обеспечивая тем самым сохранение его паритета на высоком уровне. Но эти доллары используются не для закупок потребительских товаров, а для прямых капиталовложений в Соединённые Штаты, для приобретения ценных активов: бонусов казначейства, частных облигаций, акций.
Именно движение финансового капитала обеспечивает сбалансированность американского платёжного баланса. Из года в год, если упростить до предела рассматриваемый механизм, движение капитала в сторону американского внутреннего пространства позволяет закупать товары, поступающие со всего мира. Если принять во внимание, что большинство закупаемых за рубежом товаров предназначаются для потребления, соответствующего бесконечно возобновляемому краткосрочному спросу, в то время как финансовый капитал, инвестируемый в Соединённых Штатах, по идее должен в основном соответствовать средне- и долгосрочным инвестициям, то следует признать, что есть в этом механизме что-то парадоксальное, если не сказать структурно нестабильное. После многократных заявлений секретаря американского казначейства лондонский журнал «Экономист» остроумно, но с некоторой тревогой окрестил «доктриной О'Нейла» утверждение, что в нашем мире без границ сбалансированность внешних платежей не имеет никакого значения (См.: Les Echos. - 2002. - 11 avr.). Бывший посол Соединённых Штатов в Париже Феликс Роуэйтин выразил чётче опасения американских руководителей, возникшие после скандала вокруг «Энрона», по поводу притока иностранных инвестиций, напомнив, что Америка нуждается в ежедневном притоке 1 млрд. долларов финансовых средств, чтобы покрыть свой внешнеторговый дефицит (См.: The Betrayal of Capitalism // New York Rev. of Books. - 2002. - 31 Jan.).
Американское Бюро экономического анализа с явной обеспокоенностью отмечает, что из года в год импорт приходится покрывать за счёт притока капитала. Пока существуют национальные валюты, сальдированность платёжных балансов должна быть достигнута любым способом. Успокоительная риторика О'Нейла — он ведь исполняет роль транквилизатора для рынков, заявляя, что ему вздумается, - имела бы смысл в подлинно имперском мире, где доллар обладал бы принудительным паритетом и служил бы средством погашения обязательств на территории всей планеты. А наиболее элементарным условием такой ситуации должна быть абсолютная способность обеспечить военное и государственное принуждение, иными словами, веберовская монополия легитимного насилия, осуществляемого Соединёнными Штатами в масштабах всей планеты. Похоже, что американская армия, не сумевшая поймать ни муллу Омара, ни бен Ладена, не способна выполнять эту миссию. Традиционные правила остаются в силе: если американцы будут потреблять больше и приток инвестиций прекратится, доллар обрушится. Но, может быть, я являюсь жертвой архаичной концепции о понятиях империи и власти, придавая слишком большое значение политическому и военному принуждению. Может быть, на нынешней стадии глобализированного капитализма приток финансового капитала стал насущной необходимостью, постоянным элементом имперской экономики нового типа. Эту гипотезу следует рассмотреть.
Сверхдержава, живущая сегодняшним днём
Самое расхожее толкование, распространяемое экономистами, не желающими иметь неприятностей (потому, что они работают либо в университетах американского истеблишмента, либо в учреждениях, которые живут за счёт благотворительныхфондов),утверждает,чтоденьги инвестируются в Соединённые Штаты, потому что американская экономика более динамична, лучше воспринимает риск и сулит больше прибыли в прямом смысле слова. Почему бы и нет? «Физически-», технологически- и промышленно-непродуктивный характер такой экономики, как экономика Соединённых Штатов, сам по себе не означает, что уровень её финансовой рентабельности низкий. Полагать, что в течение значительного, но ограниченногопериоданеисключаетсясосуществование повышенной производительности предприятий и сверхразвития бесполезных отраслей, принципиально возможно. Финансовая активность может быть самодостаточной и приносить прибыль в операциях, не касающихся сферы реального производства. Мы уже отмечали, кстати, что финансовый сектор отныне преобладает над промышленным в американской экономике. Можно пойти дальше: высокий уровень прибыли в секторах с низким технологическим и промышленным потенциалом ведёт экономику к снижению производства. Посредническая деятельность «Энрона»быласэтойточкизренияархитипичной, поскольку речь шла о получении прибыли от промежуточных операций, напрямую не связанных с производством, хотя экономическая теория нас убеждает, что такая деятельность «оптимизирует» соответствие между производством и потреблением. Как осмеливались говорить до наступления виртуальной эры, доказательство существования пудинга - в возможности его съесть. Но дело «Энрона» показало, что ничего съестного не было, во всяком случае - ничего реального. Однако феномен «Энрона» на самом деле существовал и в течение нескольких лет способствовал ориентации реальной экономики на недопроизводство, что в данном случае привело к энергетическому дефициту.
Утверждать, что деньги стремятся в Соединённые Штаты в поисках более высокой рентабельности, - значит уподобляться высшей вульгате нашего времени, которая стремится убедить нас, что высокий уровень прибыли, требующий высокой степени риска, отныне представляется для богатых пределом их мечтаний. Такая мотивация -любовь к прибыли и вкус к риску — будто бы и ведёт к структурному преобладанию покупок акций и прямых иностранных инвестиций в Соединённых Штатах. Но дела обстоят не так. Все денежные потоки, направляющиеся в Соединённые Штаты, не согласуются с динамичными и авантюрными представлениями о ставшей в наши дни планетарной «новой экономике» - экономике Интернета и «информационных автострад». Стремление к надёжности - и мы это увидим ниже - превалирует над стремлением к рентабельности.
Для тех, кто интересуется сбалансированностью американского платёжного баланса, самое удивительное представляет изменчивость относительных позиций, занимаемых покупками бонусов казначейства, частных облигаций, акций и прямыми инвестициями, в финансировании американского дефицита (Bureau of Economic Analysis // US International Transactions Account Data). Резкие скачки этих показателей не находят объяснений в изменениях учётной ставки, которые происходят другими темпами и в других масштабах. Покупка бонусов казначейства и частных акций, конечно, подчиняется императиву рентабельности, но свидетельствует также и о предпочтении надёжности фиксированных ставок, гарантий со стороны внушающих доверие политической, экономической, банковской и денежной систем. И такие надёжные приобретения активов были и остаются очень важными для текущего финансирования Соединённых Штатов.
Оставим в стороне важную, но нестабильную и загадочную статью «Долги разные: банковские, небанковские» и сосредоточимся на классических, внушающих доверие движениях финансового капитала. Сосредоточимся также на 90-х годах, решающем десятилетии, во время которого мир пережил крушение коммунизма и апофеоз финансовой глобализации. Рост притока капиталов в Соединённые Штаты был поразительным: с 88 млрд. долларов в 1990 году до 865 млрд. в 2001 году. Эти цифры не включают, конечно, движения капитала в обратную сторону, вывоз капиталов из Соединённых Штатов, который был в два раза меньше. Потребовалось позитивное сальдо движения капиталов в размере 485 млрд. долларов в 2000 году, чтобы компенсировать дефицит по статье «Движение товаров и услуг». Но помимо растущей массы ввозимого финансового капитала самым поразительным в течение этих 10 лет было прежде всего изменение каналов притока: в 1990 году доминировали прямые инвестиции, создание и прежде всего скупка предприятий иностранцами (55% инвестиционных поступлений). В 1991 году на первое место выдвинулись покупки акций и облигаций (45%). В 1991, 1992, 1995, 1996 и 1997 годах крупными были покупки бонусов казначейства, и они служили средством покрытия американского бюджетного дефицита. Между 1997 и 2001 годами резко возросли покупки частных акций и облигаций - с 28 до 58% от общей суммы. Мы могли бы поверить в апофеоз либе-рального капитала, одновременно эффективного и определяющего биржевые котировки. Но если, как это возможно сделать для 2000 и 2001 годов, разложить статью «Покупки частных активов» на акции с переменной доходностью и на облигации с фиксированным процентом, то мы обнаружим, что доминирующий героический образ погони за максимальной прибылью с максимальным риском, то есть за покупками акций, не отражает главного в явлении. В своём апогее, в 2000 году, скупка американских акций иностранцами исчислялась 192,7 млрд. долларов. Но на ту же дату покупка облигаций составляла 292,9 млрд. долларов. Если выразить эти объёмы сделок в процентах от притока всех средств, поступивших в Соединённые Штаты со всего мира, то на акции придётся 19%,
на облигации - 30%. В 2001 году, году рецессии и террористического ужаса, доля акций снизилась до 15%, но одновременно наблюдался апофеоз закупок облигаций, доля которых возросла до 43%.
Этот результат анализа, не прибегая к недобросовестной игре слов, капитален. Как удачно выразился Кейнс, человек, который помещает свои деньги в активы, испытывает двойной страх: страх их потерять и страх не заработать на них максимум возможного. Он ищет одновременно и надёжности, и доходности. В противоположность тому, что считает идеология современного неолиберализма, подлинная история движения капитала в наши дни свидетельствует о доминировании императива надёжности в выборе Соединённых Штатов как места помещения капиталов. И это обстоятельство отдаляет нас от саги о либеральном капитализме и сближает с политической, имперской концепцией экономической и финансовой глобализации, потому что Соединённые Штаты являются политической сердцевиной экономической системы и до последнего времени казались наиболее надёжным местом вложения капиталов. Проявившаяся недавно ненадёжность этой страны является следствием разоблачения бухгалтерских фальсификаций, и ни в коей мере — преступления 11 сентября. Одна проблема остаётся все же нерешённой: весь мир предпочитает вкладывать свои деньги в Соединённые Штаты. Но почему планета располагает таким количеством денег для инвестирования? Анализ финансовых последствий экономической глобализации в каждом из государств позволяет понять в сущности своей достаточно простой механизм.
Государство для богатых
Даже признавая (а лично я признаю), что капитализм является единственно разумной системой экономической организации, приходится соглашаться и с тем, что, предоставленная самой себе, эта система быстро разрушается вследствие некоторых фундаментальных нарушений её функционирования, в том числе и с точки зрения богатых. Попытаемся быть здесь подлинно беспристрастными. Забудем о трудящихся массах и снижении оплаты их труда, забудем также об общем интересе, растоптанном в результате действия тенденции к дефициту глобального спроса. Встанем на этот раз на точку зрения привилегированных, постараемся быть близорукими и интересоваться только их заботами, то есть заботами о судьбе их прибылей.
Повышение уровня прибыли увеличивает доходы высших классов. Но эти возросшие доходы ни в коем случае не представляют собой физическую реальность. Масса прибыли является абстрактным финансовым агрегатом, скоплением денежных знаков, владельцы которых не могут, конечно, использовать их только для собственного потребления. Они могут умножить свои расходы на прислугу, перераспределяя таким образом часть получаемой прибыли на нижние этажи общества путём приобретения услуг. Этот механизм сильно развит в Соединённых Штатах, где развитие услуг является уже не развитием современного третичного сектора, и возвратом к старой людской расточительности времён прошлых аристократических обществ. Обладатели богатств — дворяне кормили целую армию слуг, используемых на домашних работах или в военных походах. Новая плутократия окружает себя адвокатами,бухгалтерами, личной охраной.Лучшими аналитиками этих механизмов перераспределения остаются, пожалуй, первые английские экономисты. Смит, например, наблюдал своими глазами в конце XVIII века это перераспределение в пользу низов путём расходов на содержание массы домашней прислуги. «Человек обогащается, используя множество рабочих: он становится бедняком, имея на содержании множество мелкой прислуги» (Smith A. The Wealth of Nations. - Penguin, 1979. - P. 430. В экономическом смысле, как это понимает Смит, понятие «прислуга» включало бы, без всякого сомнения, весомую часть американской экономики услуг).
Однако извлекаемые сегодня доходы слишком велики. Мы видели выше фантастический рост той части американского национального дохода, которая присваивается 20% или даже 5% самых богатых людей. В меньшей мере этот феномен присущ и всем другим странам экономически глобализированного мира. Что же делать с неиспользованным доходом, как его сохранить? Или, если говорить не об опасениях, а о чаяниях богатых, - как его заставить плодоносить, самовоспроизводиться и самовозрастать? Помещение капитала в дело является необходимостью. Существованиенадёжногоинститута кристаллизации прибыли является для капитализма онтологической потребностью. Было государство-заёмщик, роль которого прекрасно вскрыта Марксом: для буржуазии государственная рента сразу стала инструментом обеспечения финансовой надёжности. И потом есть биржа, куда стекаются доходы от прибыли. В контексте мирового капитализма, вернувшегося в течение нескольких лет к дикому состоянию, страна-лидер поглощения финансовых средств, центральное государство новой экономической системы, изначально имела своего рода сравнительное преимущество в поглощении в целях сохранения и обеспечения надёжности возросшей в несколько раз мировой прибыли. У Америки были все козыри: соответствующая идеология, самая мощная военная машина, самая высокая начальнаябиржеваякапитализация. Заисключением Японии, биржевая капитализация во всех западных странах в 1990 году представлялась крохотной по сравнению с Соединёнными Штатами. Япония, экономическая система которой остаётся защищённой системой национального типа, а язык служит своего рода залогом непрозрачности, не могла быть серьёзным соперником.
Вначале Соединённые Штаты, будучи валютным и военным лидером, предоставляли максимальные условия надёжности. Уолл-стрит, биржевые индикаторы которой, похоже, отныне управляют биржевыми показателями всей планеты (вчера в сторону повышения, сегодня - понижения) стала главным конечным пунктом всего механизма: в 1990 году капитализация в Соединённых Штатах составляла 3059 млрд., а в 1998 году - 13 451 млрд. долларов. Но все это имеет мало общего с понятием экономической эффективности производства в физическом, реальном смысле, даже если образ «новых технологий» является заслуживающим внимания мифическим элементом процесса.
Увеличение биржевой капитализации, несоизмеримое с реальным ростом американской реальной экономики, в действительности представляет собой своего рода инфляцию для богатых. Получение прибыли расширяет доходы, которые инвестируются на бирже, где относительная редкость продаваемых «товаров», акций, влечёт за собой повышение их номинальной стоимости.
Исчезновение
Эксплуатация трудящихся классов развитого мира и сверхэксплуатация развивающихся стран не представляли бы собой непреодолимое препятствие для достижения
равновесия глобализированного общества, если бы это было выгодно для правящих классов всех стран планеты и особенно европейских и японского протекторатов. Растущая уязвимость американской гегемонии проистекает частично из того, что регулирующие механизмы становятся угрожающими для привилегированных классов подвластной периферии, идёт ли речь о европейских и японских имущих классах или о новой буржуазии развивающихся стран. Теперь нам предстоит отследить дальнейшую судьбу прибыли, что вынудит нас пойти дальше морального осуждения её извлечения и рассмотреть вопрос о её исчезновении.
Если мы отвлечёмся от общей абстрактной модели и терминов «капитализм», «прибыль», «богачи», «биржа» и т. д. и впишем эти понятия в реальности мира, то нам придётся просто сказать, что значительная часть получаемых в мире прибылей направляется в американскую биржевую систему. Я не претендую на то, чтобы единолично воссоздать во всей цельности механизмы перераспределения в Соединённых Штатах поступающих в эту страну из всех государств мира доходов, Слишком много финансовых иидеологическихиллюзийпревращают системувцарствокривыхзеркал:отиспользования бесчисленной домашней прислуги в лице адвокатов и бухгалтеров обладателями капитала до задолженности средних семей и проводимых Уолл-стрит постоянных чисток. Не забудем и следующие одно за другим снижения учётных ставок с прицелом на нулевой процент, что в спекулятивной экономике равноценно безвозмездной раздаче денег. Но если мы признаем, что американская экономика в своей физической реальности производит мало, о чём свидетельствует растущий и массированный импорт потребительских товаров, то нам следует согласитьсястем,что биржеваякапитализацияявляется фиктивной массой и что деньги, направляемые в Соединённые Штаты, буквально вступают в царство миражей.
Таинственными путями деньги, рассматриваемые привилегированными слоями периферии как капитальные вложения, превращаются для американцев в денежные знаки, используемые для закупок по всему миру товаров повседневного потребления. Капитальные инвестиции должны, таким образом, тем или иным способом испариться. Экономическая наука должна бы размышлять, анализировать, предвидеть. Падение биржевых показателей, исчезновение «Энрона», крах аудиторской компании «Андерсен» обозначают ей для этого пути и гипотезы. Каждое американское банкротство — это для европейских и японских банков превращение в пар их активов. И мы, во Франции, знаем по собственному опыту, что, как об этом свидетельствует и скандал с «Креди Лионнэ», и американофильская мегаломания Жана-Мари Месье, массированные капиталовложения в Соединённые Штаты, — это предвестник наступающей катастрофы. Мы ещё не знаем, как и какими темпами европейские, японские и другие инвесторы будут общипаны, но они будут общипаны, как куры. Наиболее вероятный вариант - невиданная биржевая паника с последующим крушением доллара. И такая последовательность событий может иметь своим следствием и конец самого «имперского» статуса Соединённых Штатов. Мы пока не знаем, является ли наметившееся в начале апреля 2002 года, после скандального дела «Энрона-Андерсена», снижение курса доллара лишь случайным для системы или началом её конца. Никто об этом не помышляет, и никто к этому не стремится. Крушение механизма будет настолько же неожиданным, насколько удивительным было его появление.
В увеличении с 1995 по 2000 год доходов бедных и средних классов и привилегированных слоев моралист может увидеть подтверждение своего предположения, что в конечном счёте американский плебс завладеет частью поступающей со всего мира, и в частности из Европы, прибыли. В основе своей это возврат фундаменталистского характера к Джесси Джеймсу (Знаменитый на американском Западе в 1860-1880 годах преступник, который вместе со своим братом возглавлял банду, грабившую банки и поезда): грабить богатых, чтобы отдать бедным, но своим бедным. И разве такой механизм не демонстрирует нам схожесть имперского могущества Соединённых Штатов с могуществом Рима?
Но Америка не обладает военным могуществом Рима. Её властвование над миром не может обойтись без согласия выплачивающих дань правящих классов периферии. За пределом определённого уровня взимаемой дани и определённого уровня финансовой ненадёжности присоединение к империи может стать для них неразумным
выбором.
Наша добровольная услужливость может сохраняться при условии, если Соединённые Штаты обращаются с нами по справедливости, если они всё больше и больше воспринимают нас как членов центрального властвующего общества. В этом заключается сам принцип имперской динамики. Они должны убедить нас своим универсализмом как на словах, так и на деле в том, что «мы все - американцы». Но вместо того чтобы быть все большими американцами, мы все больше становимся подданными второй категории, потому что отказ от принципа универсализма является, к сожалению всего мира, центральной идеологической тенденцией развития современной Америки.
ГЛАВА 5
ОТХОД ОТ УНИВЕРСАЛИЗМА
Одной из основных опор империй, обусловливающих одновременно и их динамизм, и стабильность, является универсализм, то есть способность относиться на равноправной основе ко всем людям и народам. Он делает возможным постоянное расширение границ системы власти на основе интеграции в центральное ядро завоёванных народов и людей. Изначальная этническая основа оказывается превзойдённой. Граница людской группы, которая идентифицируется с системой, беспрерывно расширяется, поскольку принадлежность к этой группе позволяет подвластным стать властвующими. В умах покорённых пародов начальное насилие победителей превращается в великодушие.
Успех Рима, крушение Афин, как мы это видели выше, объясняются не столько различием военных возможностей, сколько постепенным расширением прав на обретение римского гражданства и все большим сужением возможностей получить афинское. Афинский народ оставался этнической группой на кровной основе. С 451 года до нашей эры для получения афинского гражданства требовалось, чтобы оба родителя были афинянами. Римский народ, который вначале нисколько не уступал афинскому в том, что касается этнического самосознания, постепенно расширялся за счёт включения в свой состав всего населения Лация, затем всей Италии и, наконец, народов всего Средиземноморского бассейна. В 212 году нашей эры эдикт Каракаллы предоставил римское гражданство всем свободным жителям империи. Провинции дали Риму большинство его императоров. Можно было бы привести другие примеры универсалистских систем, оказавшихся способными умножить свой военный потенциал благодаря отношениям с людьми и народами на основе равноправия: Китай, который и сегодня объединяет невиданную в истории массу людей под единой государственной властью; первая арабская империя, молниеносное расширение которой объясняется в равной мере как крайним эгалитаризмом ислама, военной мощью завоевателей, так и упадком Римской и Парфянской империй. В современной истории советская империя, развалившаяся в результате слабости своей экономики, опиралась на принципы равноправия в отношениях с народами, что скорее является характерной чертой русского народа, чем проявлением коммунистическойидеологическойнадстройки. Франция до относительного демографического спада была по европейским масштабам империей и функционировала позаконам универсалистского кодекса. В числе недавних крушений империй можно напомнить и крах нацизма, радикальный этноцентризм которого не допускал, чтобы изначальная мощь Германии увеличивалась за счёт интегрирования покорённых народов. Сравнительный анализ свидетельствует, что способность народа-завоевателя относиться на основах равноправия к покорённым народам не является результатом воздействия внешних факторов, а заложена в своего рода изначальном антропологическом коде. Это a priori культуры. Народы, семейная структура которых, рассматривающая братьев как равных, эгалитарна, - например, в Риме, Китае, арабском мире, России, в Парижском бассейне Франции - склоняются к восприятию других людей и народов как себе равных. И предрасположенность к интеграции других является результатом этого эгалитарного a priori, А народы, изначальная семейная структура которых не включает полного равноправия между братьями, как, например, в Афинах и — ещё более яркий пример — в Германии, не могут воспринимать в качестве равных других людей и другие народы. Военные завоевания ведут, скорее, к усилению собственного этнического «я» завоевателя. Они порождают в большей мере фрагментарное, чем цельное видение человечества и скорее дифференциалистское, чем универсалистское поведение. Англосаксов трудно разместить на оси днфференциализм-универсализм. Англичане - откровенные дифференциалисты.Им удавалось из века в век сохранять гэльскую и шотландскую идентичность. Британская империя, созданная на заморских территориях благодаря подавляющему технологическому преимуществу, просуществовала недолго. Она не пыталась ни в какой мере интегрировать завоёванные народы. Косвенное управление, indirect rule, не ставившее под угрозу существование местных обычаев, стало профессией англичан. Осуществлённая ими деколонизация была относительно безболезненной, шедевром прагматизма, поскольку перед ними никогданевставалвопросопревращениииндусов, африканцев или малайцевв британцевстандартного формата. Французам же, многие из которых мечтали превратить в обычных французов вьетнамцев и алжирцев, было значительно труднее отказаться от имперского прошлого. Увлечённые своим скрытым универсализмом, они вступили на путь защиты империи, что принесло им целую серию военных и политических поражений.
Не стоит, однако, преувеличивать британский дифференциализм. Учитывая малые размеры Англии и необъятность британского имперского образования, хотя оно и было эфемерным, Британия продемонстрировала явную способность обращаться с завоёванными народами на относительно равноправных и достойных основаниях. Шедевры британской социальной антропологии, каковыми являются исследования Эванса-Притчарда о суданском народе нуэр или Мейера Фортеса о таленсе Ганы, столь же превосходные по своей изящности, сколь и по научной добросовестности, были созданы в колониальную эпоху. В этих исследованиях традиционное умение англичан анализировать этнические различия сочетается с острым пониманием человеческой универсальности, скрываемой многообразием структур. Англосаксонский индивидуализм даёт возможность скорее прямого понимания сути индивидуума, человека вообще, чем человека, созданного по антропологической матрице. Пример американцев выражает в пароксистическом стиле англосаксонскую двойственность отношения к противостоящим принципам универсализма и дифференциализма. Соединённые Штаты могут рассматриваться прежде всего как национально-государственный результат радикального универсализма. В конце концов, речь идёт об обществе, возникшем в результате слияния иммигрантов из всех стран Европы. Изначальное английское ядро проявило абсолютные способности к абсорбции лиц различного этнического происхождения. Прерванная во второй половине 20-х годов иммиграция возобновилась в 60-х, распространившись на Азию, Центральную и Южную Америку. Способность к интеграции, расширению центра обеспечила американский успех, то, что может считаться имперской удачей в судьбе Соединённых Штатов. Демографические показатели — 285 млн. человек в 2001 году, 346 млн., как предполагается, в 2025 году - сами по себе являются свидетельством способности к интеграции с представителями других народов. Но в то же время Соединённые Штаты могут быть охарактеризованы и совсем противоположными словами, словами радикального дифференциализма. В их истории всегда присутствовал некто другой, иной, не подлежащий ассимиляции и приговорённый к уничтожению или, чаще всего, к сегрегации. Эту роль иного человека играли индеец и негр и продолжают сегодня играть негры и испаноязычные. Американская идеологическая система сочетает универсализм и дифференциализм в рамках единой цельности: эти концепции, внешне противоположные, функционируют здесь как дополняющие друг друга. Вначале существует нерешительность в отношении другого, которого a priori нельзя определить или как себе подобного, или как другого. Некоторые иностранцы будут восприняты как себе подобные, равные, а другие - как отличающиеся, низшие. Сходство и различие, равенство и деление на высших и низших появляются вместе, в качестве полярных противоположностей. Отторжение индейцев и негров позволило воспринимать ирландских, немецких, еврейских, итальянских иммигрантов как равных. Определение этих иммигрантов как равных, в свою очередь, позволило отнести индейцев и негров к низшей расе.
Англосаксонская нерешительность в определении статуса чужого не является фактом современной истории. Напротив, она, похоже, была предопределена известной антропологической примитивностью, принадлежностью англичан к периферийной по отношению к Старому Свету историко-культурной страте, плохо интегрировавшейся с империями, которые там сменялись одна за другой, и не осознавшей глубоко принципы равенства и неравенства. Этот примитивизм касается только семейного круга; он ничуть не помешал Англии и Соединённым Штатам проявить себя в самой недавней фазе истории пионерами современной экономики.
Английская культура характеризуется, следовательно, известным отсутствием чёткого определения понятий равенства и неравенства, которые вообще чётко различаются во всей Евразии (У меня будет ещё возможность развить эту точку зрения в планируемой работе «Происхождение семейных систем», где будет доказана относительная архаичность в антропологическом смысле англосаксонской семейной формы. Этот антропологический архаизм абсолютно ничего не говорит о потенциях культурного и экономического развитии регионов, для которых этот семейный тип является характерным. У меня будут также возможности показать, что некоторые высокоразвитые в антропологическом смысле семейные формы - арабская, китайская - служат тормозом развития. Иными словами, эволюция семьи может блокировать развитие образования и экономики).
Если вернуться к антропологической модели, совмещающей антропологическую структуру и идеологическое восприятие a priori, тогда действительно можно выявить в традиционной английской семье неопределённость, соответствующую неопределённости а идеологической сфере: братья - разные, они ни равны, ни неравны. Правилам неравноправного распределения наследства у немцев и у японцев и равноправного - у французов, русских, арабов и китайцев противостоит свобода завещания у английских родителей, которые могут распределять имущество между своими детьми, как им заблагорассудится. Однако такая свобода не влечёт за собой, за исключением английской аристократии, больших отступлений от равенства, например лишения права наследования всех детей в пользу одного.
Состояние неопределённости между дифференциализмом и универсализмом делает отношение англосаксов к чужому и иностранцу очень интересным и специфическим, то есть нестабильным.
Универсалистские народы раз и навсегда определяют a priori иностранцев, которых они считают подобными им самим. Это приводит к проявлениям нетерпимости, когда конкретные иностранцы на первый взгляд не подтверждают их идеологическое a priori. Ксенофобские потенции универсалистских пародов очевидны: нервозность французов по поводу исключения из общественной жизни арабских женщин, презрение классических китайцев или римлян к периферийным народам, которые не угнетают своих женщин, негрофобия русских, не привыкших к тёрном у цвету кожи, и т.д. Но никогда противоположная антропологическая система не осуждается на уровне теории. Открыто дифференциалистские народы, особенно в периоды завоевательных походов, — немцы до нацизма включительно, японцы в милитаристскую эпоху - выстраивают стабильную иерархию между высшими и низшими народами земли. Отношение же англосаксов к миру подвижно. У них есть в сознании антропологическая граница, которой нет у универсалистских народов, и это сближает их с дифференциалистскими народами. Но эта граница может перемещаться в сторону либо расширения, либо сужения. Есть мы и другие, но среди других есть такие, как мы, а есть и отличные от нас. Среди отличных (чужих) некоторые могут быть классифицированы заново как подобные нам. А среди подобных некоторые могут быть классифицированы заново как чужие. Но всегда сохраняется черта, отделяющая полноценного человека от чужака — «There is some place where you must draw the line» (Всегда найдётсяместо, где вы должны провести черту» (англ.)). Ментальное пространство англичан может быть сведено до минимума, ограничено их собственным кругом, но оно может и распространяться на всех британцев. А сегодня оно наверняка постепенно распространяется на всех европейцев.
История Соединённых Штатов может быть прочитана как эссе на тему о перемещениях этой черты, представляя собой непрерывное расширение центрального ядра с момента достижения независимости до 1965 года и появившуюся в 1965 году тенденцию к его сокращению, продолжающуюся до наших дней.
Будучи изначально англичанами, американцы быстро научились интегрировать всех европейцев, проявив, правда, заметные колебания по вопросу о статусе ирландцев, итальянцев и евреев. Категория «белый» позволила формализоватьэточастичноерасширение,отбросив индейцев, негров и азиатов по ту сторону границы, отделяющей подобного себе от чужого. Между 1950 и 1965 годами возникает новая волна расширения: азиаты и индейцы-автохтоны обретают статус полноценных американцев. Реальность этого феномена измеряется данными об их появлении на общем американском матримониальном рынке. Их женщины не являются больше табу для мужчин доминирующей группы, и те могут отныне на них жениться. Тем не менее в 1950-1965 годах негритянская проблема порождает максимальную напряжённость между универсализмом и дифференциализмом: на сознательном политическом уровне борьба за гражданские права ставит вопрос о включении негров в центральное пространство, а на неосознанном уровне глубоких верований ситуация не изменяется и матримониальная сегрегация чернокожих женщин уменьшается лишь на бесконечно малую величину.
Тенденция к расширению может быть объяснена в оптимистическом варианте гипотезой о человеческом разуме, в конечном счёте способном со временем признать схожесть чужого с собой. Подобная интерпретация предполагает существование автономной эгалитарной динамики, неотъемлемого превосходства принципа равенства над принципом неравенства. Но, earn мы захотим полностью понять мощный, но, к сожалению, кратковременный подъём универсализма в Америке в 1950-1965 годах, носивший наиболее отчётливо выраженный имперский характер, то мы не должны замалчивать роль одного второстепенного фактора - конкуренции советской империи. Эпоха «холодной войны» была и эпохой максимального американского универсализма.
Россия изобрела и попыталась навязать всему миру коммунизм - самую универсалистскую идеологию со времён Французской революции. Последняя выдвинула принцип равенства всех людей. Не менее эгалитарная русская революция предложила ГУЛАГ для всех людей планеты. Каковы бы ни были его пороки, нет оснований упрекать коммунизм в отсутствии равноправия всех подвластных народов. Конкретный анализ функционирования советской империи свидетельствует, что насилию и государственной эксплуатации подвергался в значительно большей мере сам центр России, чем аннексированные народы. А восточноевропейские народные демократии пользовались максимальной «свободой».
Русский универсализм чёток и ясен. Он обладает большойсоблазнительностью, котораянапрактикепроявилась в создании Коммунистического интернационала. Как и французские революционеры, большевики, казалось, обладали естественной способностью считать все народы и всех людей одинаково равноправными. Это не только привлекательная позиция, она также и выгодна с точки зрения политической экспансии.
В годы «холодной войны» Америка вынуждена была противостоять и этой потенциальной угрозе как внутри страны, так и за её пределами. За рубежом американский универсализм выражался в утверждении во всех развитых союзных странах однородной либеральной экономики и в поддержке деколонизации на всём пространстве западной сферы. Внутри американского общества конкуренция коммунистического универсализма обусловила необходимость борьбы против сегрегации чернокожих американцев: вынужденный выбирать между двумя моделями, мир не смог бы выбрать Америку, рассматривающую часть своих граждан как недочеловеков. Ассимиляция японцев и евреев - непререкаемая удача. Но в случае с неграми их интеграция в политическую систему не сопровождалась экономической эмансипацией и рассеиванием в американскомобществевцелом.Средний класссредичернокожих американцевпоявился и получил развитие, но у него есть собственные гетто в добавление к более обширным гетто чернокожих бедняков.
С крушением коммунистического соперника наблюдается спад американского универсализма. Все происходит так, будто давление конкурирующей империи вынудило Соединённые Штаты выйти за пределы того, на что они реально способны в плане масштабов универсализма. Исчезновение этого давления позволяет американской ментальной системе вновь обрести своё равновесие и тем самым сократить периметр включения других народов в «свой» универсум.
Отказ от универсализма внутри страны:
положение чернокожих и испаноговорящих американцев
«Многорасовый» характер американского общества и его отражение в статистике позволяют нам проследить «изнутри» ослабление американского универсализма и установить с помощью демографического анализа провал интеграции чернокожих американцев и возможное появление третьей отдельной группы - «испаноговорящих», являющихся в действительности в своём подавляющем большинстве латиноамериканцами индейского, мексиканского происхождения.
На первый взгляд американская статистика, тем не менее, свидетельствует о небольшом увеличении на рубеже тысячелетия сметанных браков среди чернокожих американцев мужского пола: от 2,3% среди мужчин старше 55 лет до 11% в возрасте от 15 до 24 лет. Но увеличение смешанных браков среди чернокожих женщин незначительно, что свидетельствует об устойчивости важнейшего расового табу: мужчины доминирующей группы не должны жениться на женщинах подчинённой группы. Межрасовые браки негров и белых несколько более многочисленны среди категории лиц, получивших высшее образование. Среди лиц азиатского происхождения тех же возрастных категорий увеличение смешанных браков, напротив, весьма значительно: от 8,7 до 30,1%. Что касается молодых американских евреев, то здесь уровень смешанных браков достигает 50%. Их выход на общий матримониальный рынок, то есть распыление еврейской группы, сопровождается шумным подъёмом движения активной солидарности с израильским государством.
Самые последние статистические данные, однако, свидетельствуют, что некоторое увеличение смешанных браков, наблюдавшееся среди чернокожих в 1980-1995 годах, затем прекратилось. Статистический ежегодник Соединённых Штатов позволяет проследить «оттепель» 1980-1995 годов, которая была минимальной; в последующие годы расовая ситуация оказалась вновь блокирована, Уровень смешанных браков для женщин составлял 1,3% к 1980 году и 1,6% — в 1990 году. Он поднялся до 3,1% it 1995 году, а затем остановился па уровне 3%. Но это уже было слишком много для американских статистических служб, которые инстинктивно почувствовали, что даже столь незначительное увеличение невозможно: «enough is too much already» («Достаточно — это уже слишком много» (англ.)). Ha 1999 год они сочли разумным исключить из статистики как белых, так и чернокожих испаноговорящих, что снизило уровень смешанных браков для чернокожих женщин до 2,3% (Statistical Abstract of the United States: 2000. - P. 51. Table 54). Ложная тревога, поскольку меньшинство - носитель испанского универсализма - достигло огромного увеличения смешанных браков. Речь скорее всего идёт о пуэрториканцах. В настоящее время около 98% чернокожих женщин, живущих в браке, замужем за чернокожими мужчинами. А если к этой почти абсолютной расовой эндогамии добавить гот факт, что добрая половина чернокожих женщин является матерями-одиночками и, следовательно, не состоит в браке с белыми, то нам придётся прийти к выводу об удивительном постоянстве расовой проблемы. Было бы точнее говорить о загнивании, так как другие демографические данные свидетельствуют о регрессе.
Уровень детской смертности, то есть пропорциональная численность детей, умирающих в возрасте до одного года, в Соединённых Штатах значительно выше среди чернокожего населения, чем среди белых: в 1997 году 6 на тысячу - у белых и 14,2 - у негров. Данные показатели достаточно неблагополучны, даже у белых американцев, поскольку они выше, чем в Японии и во всех странах Западной Европы. Но они, по крайней мере, снижаются. Б 1999 году уровень детской смертности у белых упал до 5,8 на тысячу. Напротив, среди чернокожего населения этот показатель (и это факт чрезвычайный) с 1997 по 1999 год возрос с 14,2 до 14,6 (National Vital Statistics Reports. - Vol. 49. - No. 8. - 2001. – Sept). Читатель, не привыкший к социологическому толкованию демографических показателей, может, проявляя здравый смысл, считать, что это незначительное изменение. Он может думать, что детская смертность не имеет значения для всего общества. На самом же деле уровень детской смертности - ключевой показатель. Он отражает реальное положение самых уязвимых групп людей в обществе или в отдельном секторе общества. Незначительное увеличение детской смертности в 1970-1974 годах в России позволило мне уже в 1976 году констатировать загнивание Советского Союза и предсказать крушение системы (Todd E. La chute finale). Небольшое увеличение детской смертности среди чернокожего населения в Соединённых Штатах свидетельствует о провале расовой интеграции, несмотря на полувековые усилия.
Однако американская ментальная система в начале третьего тысячелетия является уже не двухрасовой, а трёхрасовой, поскольку и статистика, и общественная жизнь превратили испаноговорящих — в действительности мексиканцев индейского происхождения — в третью значительную по своей численности отдельную группу (В действительности в американской статистике различаются пять групп: белые, чернокожие, испаноговорящие, а также азиаты и индейцы. Однако на современном этапе выделение интегрированных в результате смешанных браков и малочисленных индейцев, а также интегрированных вследствие браков азиатов должно рассматриваться как идеологический «пережиток» или «иллюзия»). Американское общество вновь обрело трёхкомпонентную структуру, которую оно имело в момент достижения независимости или когда в начале XIX века его анализировал Токвиль: индейцы, чернокожие, белые.
Судьба мексиканского сообщества для социологов остаётся неясной. Некоторые данные, как, например, блестящее владение детьми английским языком, указывают на продолжение процесса ассимиляции в противоположность тому, что утверждается в ходе страстных дебатов об испанофонии. Но следует отметить, что за фазой повышения последовало снижение уровня смешанных браков среди самых молодых поколений: 12,6% в категории старше 55 лет, 19% - у 35-54-летних и только 17,2% в возрасте от 25 до 34 лет и 15,5% в возрасте от 15 до 24 лет (American Demographics. - 1999. – Nov). Это снижение не является обязательно свидетельством изменения поведения данных групп населения. Оно могло быть и механическим результатом изменения состава населения, теперь в большинстве своём мексиканского, в районах Техаса и Калифорнии, расположенных ближе всего к границе с Мексикой. Но даже это чисто территориальное последствие указывает все же на отделение белой группы от группы, которую мы назовём испано-индейской. Показатели фертильности за 1999 год в различных группах дают ясное представление о сохраняющихся ментальных различиях: 1,82 у белых неиспаноговорящих («безумная» лингвистически-расовая категория), 2,06 -у чернокожих неиспаноговорящих, 2,9 — у испаноговорящих (http://www.census.gov/population/nations/summary). В Мексике в 2001 году индекс фертильности составлял 2,8.
Стоит ли действительно удивляться провалу интеграции в обществе, где прославление равенства прав заменено сакрализацией «разнообразия» — происхождения, культур, рас, — окрещенного «мулътикультурализмом»? Падение ценности равенства в американском обществе характерно не только для области расовых отношений. Эволюция экономики в 1980-1995 годах может быть интерпретирована, как мы показали выше, и как форсированный марш к неравенству, ведущий в некоторых слоях с низкими доходами - особенно, как бы случайно, среди чернокожего населения - к феноменам регресса и взрыва.
Но вновь следует, избегая карикатурного изображения, попытаться понять во всей цельности англосаксонскую ментальную систему, которая нуждается в сегрегации одних - конечно, негров, возможно, мексиканцев, - чтобы ассимилировать других — японцев, евреев. В этих условиях можно говорить скорее о дифференциалистской, чем об универсалистской ассимиляции.
Для тех, кто интересуется стратегическими ориентирами Америки, особый интерес представляет интеграция евреев в саму сердцевину американского общества в контексте отхода от универсализма внутри страны. Она созвучна со столь очевидным в отношениях Америки с миром, столь явным в решении ближневосточного конфликта отходом Соединённых Штатов от универсализма вне страны. Включение Израиля в ментальную американскую систему как внутри, так и вне страны и исключение арабов находятся в соответствии с исключением негров и мексиканцев.
Идеологическое сосредоточение Соединённых Штатов на еврейском государстве не ограничивается еврейской общиной. Гипотеза об общем отходе Америки от универсализма позволяет понять эту линию. Но мы должны подвергнуть исследованию неохотно снимающую с себя вуаль историю: прочность уз между Америкой и Израилем — факт новый, необычный. И речь в данном случае идёт не столько о том, как его «объяснить», сколько о том, чтобы использовать его в качестве «свидетельства» глубинных тенденций, которые будоражат Соединённые Штаты. Выбор Израиля является наиболее видимым признаком отступления американского универсализма и мощного подъёма дифференциализма, что обнаруживается как во внешнем плане (отказ от арабов), так и во внутреннем [трудности интеграции мексиканцев или сохраняющаяся сегрегация чернокожего населения).
Отход от универсализма во внешнем плане: выбор Израиля
Приверженность Америки Израилю представляет собой настоящую тайну для специалистов стратегического анализа. Не даёт ничего нового и чтение недавно изданных
классических трудов. Киссинджер рассматривает израильско-палестинский вопрос детально, но с исступлением адепта «реализма», вынужденного иметь дело с борьбой иррациональных народов за обладание Землёй обетованной. Хантингтон же выносит Израиль за скобки сферы цивилизации, которую он рассматривает в качестве единого стратегического блока (С присущим ему оппортунизмом неоконсервативный журнал «Соmmentarу», издаваемый Американским еврейским комитетом, в анализе этой книги даже не упомянул об этом исключении Израиля, вынесенного за пределы западной сферы {март 1997 года)). Что касается Бжезинского, то он вообще не упоминает Израиль. Фукуяма тоже. И это очень любопытно с точки зрения важности тесных связей с Израилем в формировании во всех областях антагонистических отношений Соединённых Штатов с арабским и, в более широком плане, мусульманским миром.
Рациональность и полезность таких отношений с Израилем трудно доказать. Гипотеза о необходимом сотрудничестве между демократиями несостоятельна. Творимая день за днём несправедливость по отношению к палестинцам и форме колонизации земель, которые ещё у них остаются, сама по себе является отрицанием принципа равенства — основы демократии. Все остальные государства, в частности европейские, не испытывают к Израилю такой безграничной симпатии, которая характерна для Соединённых Штатов.
Военная полезность ЦАХАЛа могла бы быть более серьёзным аргументом. Уязвимость американской армии, громоздкой и неспособной на жертвенные потери, все чаще и чаще предполагает систематическое использование в наземных операциях союзнических контингентов и даже наёмников. Одержимые необходимостью контролировать нефтяную ренту, американские руководители, возможно, и не осмеливаются обходиться без поддержки на месте со стороны первой армии на Ближнем Востоке, то есть армии Израиля, страны небольших размеров, контуры и сверхвооружённость которой всё больше и больше напоминают прикованный на месте авианосец. С точки зрения американского стратега реалистической школы (военного или гражданского) возможность рассчитывать на поддержку военной силы, способной уничтожить любую арабскую армию в течение нескольких дней или недель, важнее симпатий или уважения со стороны мусульманского мира. Если таков расчёт, то почему же об этом не говорят? И можно ли серьёзно предполагать, что израильская армия сможет контролировать нефтяные скважины Саудовской Аравии, Кувейта, Эмиратов, когда вчера она оказалась неспособной удерживать без крупных потерь юг Ливана, а сегодня - Трансиорданию?
Рассуждения, настаивающие на значимости роли еврейской общины в Америке, её способности влиять на избирательный процесс, составляют лишь малую часть истины. Это - теория «еврейского лобби», которую, кстати, можно было бы дополнить теорией отсутствия арабского лобби. В отсутствие достаточно многочисленной арабской общины политическая цена поддержки Израиля любому политику, испытывающему трудности с переизбранием, может показаться почти равной пулю. Зачем терять голоса евреев, если нет возможности получить столько же голосов арабов? Но не будем преувеличивать численность еврейской общины, которая, насчитывая 6,5 млн.человек, составляет всего 2,2% населения Соединённых Штатов. Тем более что Америка не лишена и антисемитских традиций, и можно было бы представить ситуацию, когда большое число избирателей среди 97,8% американцев-неевреев голосует против политиков, поддерживающих Израиль. Однако антисемиты сегодня не настроены антиизраильски. Так мы приближаемся к сердцевине тайны.
Группы населения, которых сами американские евреи считают антисемитами, то есть христианские фундаменталисты, политически ориентируются на правых республиканцев (The American Jewish Committee: 2001 //Annual Survey of American Jewish Opinion. htlp://www.ajc.org). Но именно среди республиканского электората отмечается максимальная поддержка Израиля.
Американские правые религиозные круги, которые поддерживают Буша, лишь недавно воспылали страстью к израильскому государству в качестве позитивной обратной стороны своей ненависти к исламу и арабскому миру. Если к этому добавить, что, со своей стороны, три четверти американских евреев продолжают придерживаться левоцентристской ориентации, голосуют за демократическую партию и опасаются христиан-фундаменталистов, то мы сталкиваемся с важнейшим парадоксом: существуют подспудные антагонистические отношения между американскими евреями и той фракцией американского электората, которая решительно поддерживает Израиль.
Нельзя понять все более решительную поддержку Израиля Ариеля Шарона, не прибегая к гипотезе, что существуют два различных по природе типа поддержки, противоречивое сочетание и мотивации которых одновременно объясняют и постоянство, и непоследовательность американской политики по отношению к Израилю.
С одной стороны, есть традиционная поддержка Израиля американскими евреями. И она, когда у власти находится Демократическая партия, лежит в основе инициатив с целью защитить Израиль, при уважении, в меру возможного, прав палестинцев. Такой тип мотиваций диктовал шаги Клинтона, направленные на достижение мира в Кэмп-Дэвиде.
Другой, более новой и оригинальной опорой Израиля является правое крыло Республиканской партии, которое в ближневосточной политике демонстрирует предпочтение принципа неравенства, столь характерное для современной Америки. Да, оказывается, возможно предпочтение неравенства и несправедливости.
Универсалистские идеологии провозглашают равнозначность народов. Столь «справедливая» позиция заставляет нас верить, что принцип равенства необходим для создания союза между народами. Но можно идентифицировать себя с другим независимо от понятия равенства. Во время Пелопонесской войны афиняне, поборники демократии, всякий раз, когда могли, поддерживали демократов на греческом пространстве. В то же время Спарта, поборница олигархии, устанавливала олигархические режимы во всех городах, которые она завоевала (Aristole. Politique, livre V, 7, (14). - P.: Les Belles Lettres. – 1989). К концу XVIII века различные между собой монархические режимы без особых трудностей создали коалицию для борьбы против принципа равенства, провозглашённого Французской революцией. Но самым поразительным примером взаимной идентификации двух удалённых друг от друга режимов, не только враждебных принципу равенства, но и приверженных идее иерархии народов, является пример Германии и Японии во время Второй мировой войны. После Пёрл-Харбора Гитлер объявил войну Соединённым Штатам в знак солидарности с Японией. В международных, как и межличностных отношениях может существовать предпочтение зла, или, выражаясь мягче, несправедливости, если ты сам порочен или несправедлив. Фундаментальный принцип идентификации с другим состоит не в признании добра, а в узнавании самого себя в другом.
Можно было бы даже утверждать, что ощущение вероятности неблагоприятного развития событий для тебя самого усиливает потребность предусмотреть двойное оправдание. Именно в этом смысле, я думаю, надо характеризовать новую и окрепшую приверженность Америки Израилю. Так как дела в Израиле принимают дурной оборот, и как раз в тот момент, когда они принимают такой же оборот в самой Америке, последняя выражает одобрение его все более жестокого поведения по отношению к палестинцам. Америка дрейфует в сторону усиления веры в неравенство людей. Она все меньше верит в единство человеческого рода. Эти констатации без каких-либо изменений мы можем отнести и к Государству Израиль, политика которого в отношении арабов сопровождается внутренним расслоением в результате экономического неравенства и в зависимости от религиозных верований. Растущая неспособность израильтян воспринимать арабов как человеческие существа вообще является очевидностью для людей, следящих за печатной или телевизионной информацией. Напротив, процесс внутреннего расслоения израильского общества, переживающего, как и американское общество, лихорадочный рост неравенства, осознается в меньшей степени (См. замечательную статью Илана Грсйльсаммера: «Le D?bat». -2002. - Janv.-f?vr. - P. 117-131). Разрыв доходов в этой стране отныне относится к числу самых значительных в развитом и «демократическом» мире. Различные группы - светские, ашкенази, сефарды, ультраортодоксы — все больше отдаляются друг от друга, и этот феномен чётко проявляется в различиях коэффициентов рождаемости у этих групп: от менее двух детей на одну женщину у светских до семи детей - у ультраортодоксов.
Вначале отношения между Израилем и Соединёнными Штатами строились, исходя из принадлежности к общей сфере либеральной демократии. Существовали также и конкретные взаимоотношения вследствие присутствия в Америке наиболее многочисленной в мире еврейской диаспоры. Не следует забывать и библейские нити, связывающие кальвинизм и иудаизм. Когда протестант читал, трактуя её в несколько буквальном духе, Библию, он идентифицировал себя с народом Израиля. Что касается конкретно американских пуритан XVII века, иммигрировавших в новую землю обетованную, их априорный ужас по отношению к народам-идолопоклонникам — библейский дифференциализм - сосредоточился на индейцах и неграх.
Недавно возникшая глобальная привязанность Соединённых Штатов к Израилю, возможно, имеет мало общего с этим изначальным религиозным родством, с любовью к Библии, с позитивной и оптимистической идентификацией с избранным народом Израиля. Я убеждён, что если бы республиканская или католическая Франция была по-прежнему вовлечена в алжирскую войну, угнетая, бросая в тюрьмы, убивая арабов, как это делает сегодня Государство Израиль в Палестине, сегодняшняя Америка - дифференциал и стекая, с глубоким неравенством, мучимая нечистой совестью, — идентифицировала бы себя с колониальной Францией, лишённой своего универсализма. Нет ничего более утешительного, когда покидаешь сферу справедливости, чем наблюдать, как другие творят зло. И все, что делает несправедливого в наши дни Израиль, не шокирует главенствующую державу Запада (Как раз когда я пишу эти строки, мне попадает под руку - случайность ли это? — газета «Либерасьон» с интервью Жана-Мари Ле Пена израильской либеральной газете «Хаарец». В нём лидер французских крайне правых выражает понимание антитеррористической и антиарабской борьбы ЦАХАЛа, сходной, по его мнению, с той, которую вела французская армия в Алжире четырьмя десятилетиями ранее (Liberation. - 2002. - 22 avr.)).
Для планетарного стратегического анализа самое главное - проникнуть в глубинную логику американского поведения: неспособность Соединённых Штатов воспринимать арабов как человеческие существа вообще вписывается в динамику отхода от эндогенного для американского общества универсализма.
Обеспокоенность американских евреев
Наша модель позволяет лучше понять лихорадочное поведение американской еврейской общины, от которой можно было бы ожидать, что она будет просто счастлива удавшейся интеграции в американское общество и в восторге от лояльной позиции Америки по отношению к Израилю. На самом же деле эта привилегированная община, напротив, впала в тревожный, если не сказать невротический, культ холокоста (См.: Novick P. L'Holocausle dans la vie am?ricaine. - P.; Gallimard, 2001). Она нескончаемо отмечает память о массовых убийствах, которых самой ей удалось избежать. Она бесконечно осуждает растущий по всей планете антисемитизм и чувствует угрозу всем группам диаспоры, французской в частности, которую французы недооценивают, несмотря на нападения на синагоги весной 2002 года в периферийных районах Франции. Французские евреи, ашкенази по происхождению, для которых холокост был значительно более конкретной семейной реальностью, на самом деле ведут себя значительно более спокойно, проявляя большую уверенность в будущем, хотя по ту сторону Атлантики их неустанно обвиняют в ренегатстве, в отсутствии общинного сознания и предрекают, что они станут жертвами вечного французского юдофобства.
Укоренившийся страх американских евреев в стране пресловутого «всемогущего еврейского лобби» несёт в себе нечто парадоксальное (См., например, удивительную обложку консервативного еженедельника «Weekly Standard», вышедшего после первого тура президентских выборов во Франции, на которой на трёхцветном фоне был напечатан девиз: «Свобода, равенство, юдофобия» (2002, 6 mars)). Гипотеза об отступлении американского универсализма позволяет понять устойчивость подлинного страха американских евреев.
Резюмируем нашу экспликативную модель. Что касается отношения к другому, чужому, то англосакскому менталитету присущи дне характеристики: ему необходимо исключать, чтобы включать; граница между включёнными и исключёнными нестабильна. Существуют фазы расширения и фазы сужения.
Включение американских евреев совпадает с исключением чернокожего населения и, возможно, мексиканцев. Онопроисходитвфазеотступленияуниверсализма, мощного подъёма дифференциализма, или, по американской терминологии, утверждения расистских настроений. Мотором американской эволюции сегодня являются не ценности равенства, а ценности неравенства. Как пережить со спокойной совестью и с чувством уверенности столь парадоксальный процесс интеграции? Как не понять, что такое включение является хрупким, уязвимым, полным виртуальных опасностей? Американские евреи проецируют на весь мир испытываемый ими страх, потому что они подспудно чувствуют, что являются в большей мере игрушками регрессивной дифференциалистской динамики американского общества, чем субъектами, пользующимися выгодами растущего благородства универсалистского типа. Это мнение является не только результатом теоретических размышлений. Впервые я это почувствовал в начале 80-х годов в ходе беседы с одним из моих дедушек, американцем австрийского еврейского происхождения. Во время визита в Диснейленд он высказал на фоне танцующих Микки свою постоянную тревогу: расовые страсти американского общества неприятно напоминали ему Вену его юношества. Никогда я не ощущал подобного беспокойства со стороны французско-еврейской части моей семьи.
Империя не может быть дифференциалистской
Американская риторика об «империи зла», «оси зла» или о любых других дьявольских проявлениях на Земле вызывает у нас улыбку или бурные восклицания в зависимости от момента и темперамента каждого. Тем не менее её надо воспринимать всерьёз, но в расшифрованном виде. Объективно она выражает испытываемое американцами наваждение зла, исходящего извне, хотя в действительности оно исходит изнутри самих Соединённых Штатов. На самом деле угроза зла исходит здесь отовсюду: отказ от равенства, усиление безответственной плутократии, жизнь в кредит потребителей и самой страны, псе более частое использование смертной казни, возврат к расовой одержимости. Не забудем и тревожное дело о покушениях с использованием спор сибирской язвы, которые, по всей вероятности, осуществляются потерявшими разум и бесконтрольными сотрудниками секретных служб. В самом деле, Бог в наши дни не хранит Америку. Она повсюду видит зло, но именно потому, что в самой стране дела принимают плохой оборот. Эта деградация заставляет нас осознать, что мы сейчас теряем: Америку 1950—1965 годов, страну массовой демократии, свободы самовыражения, расширения социальных прав, борьбы за гражданские права. Это была страна добра.
То, что мы называем американской односторонностью, являющейся ярким выражением дифференциализма в международной политике, не может рассматриваться в нашем исследовании лишь под углом зрения морали. Должны быть рассмотрены причины и последствия явления. Основная причина, как было показано выше, заключается в отступлении от принципов равенства и универсализма в самих Соединённых Штатах. Главное последствие - потеря Соединёнными Штатами необходимого всем империям идеологического ресурса. Лишившись однородного восприятия человечеством и народами, Америка не может господствовать в столь обширном и многоликом мире. Она уже не обладает таким оружием, каким является приверженность справедливости. Первые послевоенные годы - 1950-1965 - были, таким образом, в американской истории годами апогея универсализма. Как и универсализм Рима, универсализм торжествующей Америки был в те времена скромным и великодушным. Римляне сумели признать философское, математическое, литературное и артистическое превосходство Греции. Римская аристократия эллинизировалась. Военный завоеватель ассимилировался, усвоив многие аспекты более высокой культуры покорённой страны. Рим, впрочем, в конечном итоге воспринял несколько, а затем только одну из религий Востока. В подлинно имперскую эпоху Соединённые Штаты тоже были любознательны и питали уважение к внешнему миру. Они с симпатией наблюдали и анализировали в философии, антропологии, политологии, литературе и кино все многообразие существующих в мире обществ. Подлинный универсализм берет лучшее у всех стран мира. Сила победителя делает возможным слияние культур. Но эта эпоха, когда Соединённые Штаты сочетали экономическую и военную мощь с интеллектуальной и культурной терпимостью, сегодня представляется достаточно далёкой. Америка 2000 года, ослабленная, с сокращающимся производством, уже перестала быть и толерантной. Она претендует на исключительное воплощение человеческого идеала, на обладание всеми ключами экономического процветания, на монополию кинопроизводства. Эти претензии на социальную и культурную гегемонию, этот процесс самовлюблённой экспансии являются лишь одним из признаков драматического упадка реальной экономической и военной мощи, равно как и универсализма Америки. Неспособная господствовать в мире, она отрицает его независимое существование и разнообразие его общественных структур.
ГЛАВА 6
ВСТУПАТЬ В ПРОТИВОБОРСТВО С СИЛЬНЫМ ИЛИ НАПАДАТЬ НА СЛАБОГО?
Движение американского общества и экономики к неравенству и особенно к неэффективности изменило на 180 градусов взаимоотношения между Соединёнными Штатами и миром. Независимая супердержава в 1945 году, Америка полвека спустя стала для мировой экономики своеобразной чёрной дырой, поглощающей товары и капиталы, но неспособной в обмен поставить эквивалентные блага. И чтобы обеспечить контроль над миром, который её кормит, она должна пересмотреть своё предназначение и отказаться от роли кейнсианского потребителя в последней инстанции. Это нелегко. Её новое предназначение как державы-гегемона может быть только политическим и военным. Она должна заставить признать себя в качестве государства планетарного масштаба, обрести мировую монополию на легитимное насилие.
Между тем Америка не располагает необходимыми ресурсами для осуществления такой реконверсии, идёт ли речь о "hard power» или «soft power», если использовать столь дорогие Джозефу Наю понятия.
Свобода обмена, как мы видели, приводит в планетарном масштабе к появлению трудностей роста и становится тормозом в достижении процветания всего мира. В краткосрочной перспективе этот принцип кормит Америку благодаря действию поистине странного механизма: недостатокспроса, являющийся следствием свободы обмена, налагает на Соединённые Штаты роль «необходимого потребителя», в то время как усугубление неравенства -другое последствие системы —делает возможным непомерное увеличение прибылей, которые подпитывают те же Соединённые Штаты средствами, необходимыми для финансирования потребления.
Роль Америки как центрального регулятора весьма уязвима, поскольку взимание имперской дани происходит, как мы уже это видели, не авторитарным образом, а в соответствии с функционированием «либерального», добровольного, изощрённого и неустойчивого механизма, в огромной степени зависящего от доброй воли правящих классов подвластной периферии - европейской и японской в особенности. Можно упрекать Уолл-стрит и американские банки в спекуляции и мошенничестве, но нельзя их обвинять и том, что они принуждают клиентов к разбазариванию их собственных денег.
Капиталистический режим нерегулируемого типа, главным поборником которого являются Соединённые Штаты, становится все менее и менее легитимным, и уже до такой степени, что журнал «Форин афферс» открыл свой номер за январь-февраль 2001 года статьёй о стратегической угрозе движения против глобализации.
Недостаточность американской мощи, необходимой для обеспечения военного принуждения, осложняет и экономическую проблему. Будучи бесспорно эффективными в военно-воздушной области, вооружённые силы Соединённых Штатов вместе с тем не могут напрямую контролировать географическое пространство, где производятся товары или откуда извлекаются финансовые ресурсы, необходимые для Соединённых Штатов. Более того, а может быть и прежде всего, воздушное могущество, которое теоретически могло бы быть достаточным, чтобы осуществлять абсолютную власть с помощью дамоклова меча бомбардировок, зависит ещё и будет всегда зависеть от доброй воли единственной держаны, способной нейтрализовать, частично или полностью, благодаря технологическому преимуществу своей противовоздушной обороны американскую авиацию. Этой державой является Россия. Пока она будет существовать, Америка не сможет располагать абсолютной мощью, которая могла бы обеспечить ей долгосрочную экономическую безопасность в новой ситуации её зависимости от мира.
Итак, экономическая зависимость, военная недостаточность. К этому надо добавить третий ключевой элемент: отход от универсализма, который мешает Соединённым Штатам иметь эгалитарное, справедливое и ответственное восприятие планеты. Универсализм является фундаментальным ресурсом для любого государства, стремится ли оно к подчинению и регулированию жизни одной нации или более обширного многоэтнического и имперского пространства.
Эти пояснения обнажают основное противоречие американской позиции в мире: Соединённые Штаты должны обеспечивать прочное имперское экономическое равновесие, не обладая для этого реальными военными и идеологическими ресурсами. Но чтобы глубоко понять американскую внешнюю политику, мы должны ещё рассмотреть, как это фундаментальное противоречие появилось, описать траекторию, которая обусловила это колченогое, полуимперское, полулиберальное положение. Нет никаких данных о существовании долговременного проекта в основе той череды решений, которые породили нынешнюю дилемму.
Имперский выбор был сделан недавно. Он не был результатом целенаправленных усилий. Напротив, американские руководители сочли его наиболее лёгким решением. Этот выбор был продуктом обстоятельств: крушение советской системы, создавшее в определённый момент иллюзию всемогущества, породило мечту о глобальной и стабильной гегемонии. Момент выбора приходится скорее на 1995, чем на 1990 год.
От крушения коммунизма до крушения России
Ни американские руководители, ни американские стратеги не предвидели крушения советской системы, своего коммунистического соперника, конкуренция с которым после Второй мировой войны обеспечивала либеральному пространству своего рода негативную сплочённость. Впрочем, с начала 90-х годов Соединённые Штаты сами были озабочены проявлениями отставания собственной экономики. В 1990 году Майкл Портер в книге «Конкурентные преимущества стран» утверждал, что японский, германский, шведский, корейский «капитализмы» являются более эффективными, чем англосаксонский, в плане производства, поскольку они следовали либеральным правилам лишь в той мере, в какой это давало им преимущества (Porter M. The Competitive Advantage of Nations. - L.: Macmillan, 1990. На русском языке: Портер М. Международная конкуренция. Конкурентные преимущества стран. - М.: Междунар. отношения, 1993).
Крушение главного противника - коммунизма, как казалось на первых порах, должно было привести к выдвижению на первый план соперничества с европейскими или азиатскими капиталистическими державами. В 1993 году Лестер Туроу в книге «С глазу па глаз» предсказывал экономическую войну между Соединёнными Штатами, Европой и Японией (Thurow L, Head to Head. The Coming Economic Battle among Japan, Europe and America. - William Morrow, Nicolas Brealey, 1993). Нам надо иметь в виду, что на этой стадии американские и другие правители, которые за несколько лет до этого не смогли предвидеть крушение коммунизма, ещё и не предполагали возможности исчезновения России как сверхдержавы. Переоценив экономическую эффективность коммунизма, развитый мир недооценил трудности, связанные с падением коммунизма.
В начале 90-х годов самой вероятной гипотезой все считали гипотезу сохранения определённой стратегической весомости России в мире, избавленном от идеологической поляризации, но все ещё насчитывающем две
супердержавы. И можно было фантазировать об эгалитарном и равновесном мире, приверженном наконец-то единым правилам игры. В этом контексте Соединённые Штаты начали игру в возвращение к равновесию наций. Мы видели, сколь внушительными были их усилия, направленные на разоружение (См. главу IV, раздел «Несостоявшийся отвод войск»). Ничто не указывало в этот момент на возможность имперского выбора. Но в период между 1990-1995 годами политический распад бывшей советской сферы стал очевидным, а экономическое крушение различных республик - действительно драматичным.
За 1990—1995 годы производство в России сократилось на 50%. Резко падает уровень капиталовложений. Сокращается использование денег, и в ряде регионов возрождается бартерная экономика. Независимость Украины, Белоруссии и Казахстана лишает «славянскую» сердцевину системы 75 млн. человек. Россия теряет примерное равенство с Соединёнными Штатами по численности населения. В 1981 году в Советском Союзе насчитывалось 268 млн. жителей, в Соединённых Штатах - 230 млн. А в 2001 году в России - всего 144 млн. человек, в Соединённых Штатах — 285 млн.
Хуже того, националистические, этнические требования не только раздаются в бывших советских республиках, но и затрагивают внутренние автономии Российской Федерации - от Кавказа до Татарстана. Центральная администрация стала утрачивать контроль над отдалёнными сибирскими регионами. Рассматривается возможность разрыва отношений между чисто русскими областями, распада русского государства на своего рода феодальные фрагменты. Все это наводит на мысль о вероятности полной дезинтеграции (Очень хорошее описание этого этапа дано в книге: Sapir J. Le chaos russe. - P.; La D?couverte, 1996). К 1996 году складывается впечатление, что старый стратегический противник американцев находится на пороге полного исчезновения. Именно в этот момент перед Соединёнными Штатами возникает перспектива имперского выбора, поскольку гипотеза о разбалансированном мире под полным военным господством Соединённых Штатов становится вероятной. Достаточно Соединённым Штатам чуть-чуть подтолкнуть, стимулировать, спровоцировать процессы в двойном «мягком подбрюшье» Российской Федерации - на Кавказе и в Средней Азии - и партия и шахматы выиграна. В 1997 году появляется «Великая шахматная доска» Бжезинского, наиболее целостная стратегическая работа о необходимости и путях установления асимметричного господства Соединённых Штатов в Евразии.
Крушение России превращает Соединённые Штаты в единственную сверхдержаву. Параллельно происходит ускорение финансовой глобализации: с 1990 по 1997 год положительное сальдо движения капиталов между Америкой и остальной частью мира возросло с 60 до 271 млрд. долларов. И Соединённые Штаты могут предаваться радостям дополнительного потребления, не обеспеченного производством.
Идея имперского выбора не означает, что американские руководящие круги проявили прозорливость, гениальную расчётливость, умение в решающий момент определить стратегию и с постоянством проводить её в жизнь. Напротив, что привело к решению об имперском выборе - так это их покорная готовность следовать естественному ходу вещей и их постоянная склонность к лёгким решениям. Правящий американский класс ещё более лишён воли и позитивного проекта, чем его европейские сателлиты, столь часто критикуемые за их слабость, хотя в конечном итоге строительство Европы требует такой согласованности и организованности, на которую на современном этапе американский правящий класс совершенно не способен.
Выбор в пользу национальной модели развития был бы для Соединённых Штатов в долгосрочной перспективе бесконечно более верным. И его намного легче реализоватьв Америке, чем вдругих странах,учитывая континентальность масштабов страны и централизацию её финансовой системы. Но он потребовал бы настоящей организационной, целенаправленной работы со стороны администрации в области энергетической политики, защиты своей промышленности и многосторонней внешней политики в целях поощрения эволюции других стран и регионов в сторону столь благотворной для всех автономии.
Новое ускорение развития экономики индустриальных стран на «регионализированной» основе позволило бы оказывать эффективную помощь развивающимся странам, внешний долг которых можно было бы аннулировать в порядке компенсации за возврат к протекционизму. Всемирный план такого типа превратил бы Соединённые Штаты в неоспоримого и окончательного мирового лидера. Но продумать и воплотить это в действительность представлялось слишком трудоёмким и утомительным. Намного легче и выгоднее верить в окончательное крушение России и в становление Соединённых Штатов в качестве единой супердержавы, регистрировать прилив капиталов и бесконечно наращивать внешнеторговый дефицит. Оправдываемый либеральной идеологией свободы обмена имперский выбор в психологическом плане был, прежде всего, продуктом склонности пустить все на самотёк.
Амбициозная и целях, по размытая в мотивации, эта стратегия содержала в себе большой риск. Нельзя было в 1997 году утверждать, что могущество России исчезло навсегда. Любая внешняя политика, опирающаяся на столь ненадёжную гипотезу, была чревата для Америки колоссальным риском — риском оказаться однажды глубоко экономически зависимым государством, не располагающим реальным военным превосходством, короче, риском трансформации ситуации полуимперской в ситуацию псевдоимперскую.
Если бы соответствующая имперскому выбору военно-стратегическая стратегия была глубоко продумана, явилась бы результатом больших волевых усилий, то она бы выполнялась упорно и методически. Но этого не произошло. Чтобы продемонстрировать отсутствие последовательности и настойчивости усилий, самым простым представляется проанализировать наиболее осмысленный и откровенный из имперских проектов - модель Бжезинского, а затем проследить, в какой мере американские руководители его придерживались или нет. Рассмотрение недавней истории показывает, что они изо дня в день выполняли все, что было лёгким, и отказывались от всего того, что требовало значительных усилий в плане времени и затрат энергии.
От великой дипломатической шахматной доски...
Проект Бжезинского куда как ясен и лаконичен, даже при выражении мысли, что именно во имя блага самой России надо с ней покончить, аннексирован Украину на Западе и использовав Узбекистан, чтобы вырвать Среднюю Азию из сферы её влияния.
В нём также не говорится напрямую, что окружение России приведёт к распаду самого ядра страны. Высокая стратегия не исключает минимума дипломатической осмотрительности. Но есть и другие умолчания. Бжезинский не пишет о неэффективности американской экономики и о необходимости для Соединённых Штатов обеспечивать политическими и военными средствами свой контроль над богатствами всего мира. Тем не менее геополитическая культура вынуждает его формулировать эти мысли косвенным образом, подчёркивая, что основная часть населения и деловой активности мира сосредоточены в Евразии, констатируя затем, что Америка находится далеко от Евразии. Расшифруем: именно из Евразии идут основные потоки товаров и капиталов, необходимых для сохранения уровня жизни в Америке, идёт ли речь о высших классах или о плебсе.
Исключая эти оговорки, проект представляется логичным. Единственная угроза американской империи - Россия, которую, следовательно, необходимо изолировать и расчленить. Мы можем таким образом говорить о бисмарковском подходе к проблемам, при котором Россия занимает место побеждённой Франции 1871-1890 годов. Как известно, канцлеру Бисмарку удалось объединить Германию, разгромив Францию в 1870-1871 годах.
В течение последующих 20 лет он трудился над тем, чтобы поддерживать добрые отношения со всеми другими европейскими державами и изолировать единственного противника - Францию, считавшуюся им структурно-реваншистской в связи с утратой Эльзаса и Лотарингии. Бжезинский же рекомендует Соединённым Штатам придерживаться примирительной линии со всеми нациями, исключая Россию. Прекрасно поняв, что подлинный контроль Соединённых Штатов над Евразией зависит в первую очередь от согласия европейского и японского протекторатов, он рекомендует упрочить этот контроль, наделив Японию скорее всемирной, чем азиатской, ролью и заняв позицию понимания в отношении европейского строительства. Только об Англии он говорит снисходительно и определяет её как «не игрока». Высоко ценится франко-германский тандем, рассматриваемый как важнейший стратегический игрок. И вот вершина политической мудрости: Бжезинский предлагает занять позицию большего понимания по отношению к Франции. Исходный посыл ясен: пока Европа и Япония признают американское лидерство, империя неуязвима. В ближней сфере её влияния концентрируется основная экономическая и технологическая мощь мира. За пределами этой стратегической сердцевины Бжезинский рекомендует также примирительную позицию в отношении Китая, возможное соперничество которого - проблема отдалённого будущего, и по отношению к Ирану, вероятная эволюция которого вряд ли приведёт к конфронтации. Зажатая между Европой и Японией, отрезанная от Китая и Ирана, Россия действительно потеряла бы все возможности своего воздействия на Евразию. Итак, резюмируем: Америка, единственная супердержава, должна проявлять понимание в отношении всех держав второго плана, с тем чтобы окончательно ликвидировать единственную, непосредственную угрозу её гегемонии — Россию.
Посмотрим теперь, какую часть этой программы американская дипломатия реализовала на практике. По сути она действовала только против России, продвигая НАТО на восток, закрепляясь на Украине и используя все возможные предлоги, чтобы расширить американское влияние на Кавказе и в Средней Азии. Война против «Аль Каиды» и режима талибов позволила разместить 12 000 американских солдат в Афганистане, 1500 - в Узбекистане и около сотни в Грузии. Но американское правительство ограничилось лишь использованием благоприятных обстоятельств. Его усилия были слабыми, недостаточными, как мы увидим в следующей главе, чтобы достичь решающей дестабилизации России, для чего у Америки уже нет больше средств.
В остальном американская дипломатия, будучи далёкой от блестящей бисмарковской, оказалась катастрофически вильгельмовской. Вильгельм II, избавившись от «железного канцлера», вскоре оказался в конфликте с двумя главными европейскими державами - Великобританией и Россией, построив «под ключ» для Франции систему союзов, которая привела к Первой мировой войне и краху германской гегемонии. Америка пренебрегает своими европейскими союзниками, унижает их, действуя односторонне, пуская в свободный дрейф НАТО - основной инструмент своего могущества. Она пренебрегает Японией, экономика которой, самая эффективная в мире и необходимая для её благополучия, бесконечно представляется как отсталая. Она неустанно провоцирует Китай и причисляет Иран к государствам «оси зла». Все происходит так, будто Америка пытается создать евразийскуюкоалициюиз различных стран, раздражённых неопределённостью её поведения. Добавим, выйдя несколько за рамки труда Бжезинского, и то упрямство, с которым Америка оказывает неизменную поддержку Израилю, усугубляя тем самым свой конфликт с мусульманским миром. Американская неуклюжесть не является случайной: она - результат и имперского выбора, и сиюминутных интересов, и подчинённости естественному ходу вещей. Ограниченность экономических, военных и идеологических ресурсов не оставляет Соединённым Штатам иных возможностей укрепления своей мировой роли, кроме грубого поведения по отношению к малым державам. Есть скрытая логика в том, что американская дипломатия внешне ведёт себя как подвыпивший человек. Реальная Америка слишком слаба и может позволить себе бороться лишь против военных карликов. Провоцируя всех второстепенных игроков, она, по крайней мере, демонстрирует свою мировую роль. Её экономическая зависимость от мира действительно вынуждает утверждать тем или иным способом своё присутствие повсюду. Недостаточность реальных ресурсов ведёт к театральной истеричности в связи с второстепенными конфликтами. Ослабление её универсализма привело к утере понимания того факта, что если она хочет продолжать господствовать, то должна обращаться па равноправной основе со своими главными союзниками - Европой и Японией, которые, вместе взятые, доминируют в мировой промышленности.
...до военной возни
Упрямое стремление Соединённых Штатов поддерживать явно бесполезную напряжённость в отношениях с пережитками прошлого, каковыми являются Северная Корея, Куба и Ирак, содержит все признаки иррациональности. Особенно, если к сказанному добавить враждебность по отношению к Ирану, который однозначно вступил на путь демократической нормализации, а также систематические провокации против Китая.
Подлинно имперская политика означала бы поиски Pax americana на путях установления отношений терпеливого снисхождения со странами, статус которых имеет явно временный характер. Северокорейский, кубинский и иракский режимы падут, пожалуй, и без внешнего вмешательства. Иран на наших глазах претерпевает позитивные изменения. И совершенно очевидно, что американская агрессивность л ишь укрепляет абсурдные коммунистические режимы, режим в Ираке, а также позиции антиамерикански настроенных консерваторов в Иране. Американская враждебность по отношению к китайскому коммунистическому режиму, который твёрдой рукой осуществляет переход к капитализму, на практике даёт этому режиму оружие для своего укрепления, перманентно легитимирует его, позволяя ему опираться на националистические ксенофобские чувства. Недавно открылся новый театр для деятельности пожарника-поджигателя - Соединённых Штатов: конфликт между Индией и Пакистаном. Неся большую долю ответственности за дестабилизацию в Пакистане и злобность местного исламизма, Соединённые Штаты, тем не менее, выступают здесь как необходимый посредник.
Все это нехорошо для всего мира, нервирует союзников, но тем не менее имеет смысл. Не представляющие для Соединённых Штатов никакого риска, эти конфликты позволяют им «присутствовать» повсюду в мире. Они создают и поддерживают иллюзию нестабильности и опасности на планете, которая нуждается в их защите.
Первая иракская война под руководством Буша I создала своего рода модель, которая отныне определяет поведение американцев. Мы почти не осмеливаемся говорить о стратегии, так как рациональность действий Соединённых Штатов в краткосрочном плане может в среднесрочной перспективе спровоцировать радикальное ослабление их позиций в мире.
Что такое Ирак? Нефтедобывающая страна, руководимая диктатором, способным причинять вред лишь в локальном масштабе. Обстоятельства агрессии против Кувейта остаются неясными, и встаёт даже вопрос, не подтолкнули ли преднамеренно Соединённые Штаты Саддама Хусейна к преступлению, дав ему понять, что, с их точки зрения, аннексия Кувейта представляется приемлемой. Но это все второстепенные вопросы. Что совершенно ясно, так это то, что освобождение Кувейта обозначило возможный выбор: чтобы «продемонстрировать» силу Америки, необходимо ввязываться в максимальное число конфликтов с государствами, обладающими смехотворным военным потенциалом, которые ныне называются «государства-изгои», rogue states, что одновременно обозначает и их пагубность, и их небольшие размеры. Противник должен быть слабым. Заметим, что Вьетнам, который все ещё остаётся коммунистическим и символизирует для Соединённых Штатов понятие реальной военной силы, они оставляют — и не зря — в покое. Раздувание иракской угрозы - утверждалось, что у Ирака четвёртая армия в мире, - было лишь дебютной театральной демонстрацией несуществующих угроз миру.
Война в Афганистане, последовавшая за событиями 11 сентября, подтвердила сделанный выбор. В очередной раз американские руководители ввергли свою страну в войну, неожиданную для них, но соответствовавшую их излюбленной технологии, которую можно было бы назвать театральным микромилитаризмом: доказывать необходимость Америки миру, неторопливо уничтожая незначительных противников. Что касается Афганистана, то демонстрация оказалась несовершенной. Она действительно укрепила в мире мысль, что любая страна, не располагающая эффективной противовоздушной обороной и достаточными ядерными силами сдерживания, остаётся бессильной перед лицом воздушного террора. Однако неспособность американской армии действовать на суше напомнила также о фундаментальной слабости сверхдержавы, выявилось, что на суше она зависела не только от местных главарей, но и в ещё большей мере от доброй воли русских, находящихся в непосредственной близости и способных быстрее других вооружить Северный альянс. Результат: ни мулла Омар, ни бен Ладен не были пойманы. Местные военные главари выдали своим американским хозяевам лишь нескольких несчастных подпевал. Они были размещены на базе Гуантанамо на Кубе, в стране, руководитель которой - Кастро - разделяет лишь одно предпочтение лидеров фундаменталистов: носить бороду. Таким образом, была искусственно создана взаимосвязь между «кубинской проблемой» и проблемой «Аль Каиды». Медийное создание «оси зла» является постоянной американской целью.
В прицеле - ислам
Размещение американских сил в мире даёт представление о реальной структуре империи или её остатков, если считать, что она находится скорее на этапе распада, чем подъёма. Самая большая часть американских сил, расположенных за рубежом, по-прежнему находится в Германии, Японии и Корее. Создание после 1990 года баз в Венгрии, Боснии, Афганистане, Узбекистане в статистическом плане не изменило этой общей ориентации, унаследованной от эпохи борьбы против коммунизма, От того периода в качестве объявленных противников остаются только Куба и Северная Корея. Эти смехотворные государства беспрерывно клеймятся, однако за словом не следует никаких военных действий.
Основные военные действия Америки концентрируются отныне в мусульманском мире во имя «борьбы против терроризма» — последнее официальное название «театрального микромилитаризма». Три фактора позволяют объяснить настойчивое преследование Америкой ислама, который обозначает также и целый географический регион.
Каждый из этих факторов в смысле имперских ресурсов соответствует одному из уязвимых мест Америки -идеологическому, экономическому, военному:
- отходотидеологическогоуниверсализмаведёт к новым проявлениям нетерпимости по вопросу положения женщины в мусульманском мире;
- падение экономической эффективности обусловливает навязчивое стремление к арабской нефти;
- военная недостаточность Соединённых Штатов превращает крайне слабый в военной области мусульманский мир в желанную цель.
Англосаксонский феминизм и презрение к арабскому миру
Все более и более нетерпимая к разнообразию мира Америка автоматически воспринимает арабский мир как мир антагонистический. Такое противопоставление носит в данном случае примитивно-животный, антропологический характер. Оно идёт значительно дальше религиозного противопоставления, используемого Хантингтоном для обоснования чуждости мусульманского мира по отношению к западной сфере. Для антрополога, привыкшего иметь дело с обычаями и правами, англосаксонская и арабская системы абсолютно противоположны.
Американская семья является семьёй нуклеарной, индивидуалистской и обеспечивает женщине высокое положение. Арабская же семья - семья расширенная, патрилинейная, в которой женщина поставлена в максимально зависимое положение, Браки между кузенами -строгое табу в англосаксонском мире, в арабском же они доминируют. Америка, где феминизм с годами становится все более догматичным и агрессивным, а терпимость к разнообразию мира уменьшается, была как бы запрограммирована на конфликт с арабским миром или, в более общем плане, с той частью мусульманского мира, семейные структуры которой схожи с арабским миром и которую можно назвать арабо-мусульманским миром. Под такое определение подпадают Пакистан, Иран, частично Турция, но не Индонезия, не Малайзия, не исламизированные африканские страны, расположенные на побережье Индийского океана, где женщины обладают высоким статусом.
Столкновение между Америкой и арабо-мусульманским миром приобретает отвратительный вид антропологического конфликта, иррационального противостояния между по определению недоказуемыми ценностями. Не может не вызывать беспокойства тот факт, что такое измерение становится структурообразующим фактором международных отношений. После 11 сентября этот культурологический конфликт приобрёл шутовской и театральный аспект в жанре глобализированной бульварной комедии. С одной стороны - Америка, страна женщин castratrkes, предыдущий президент которой вынужден был предстать перед комиссией, доказывая, что он не переспал с какой-то стажёркой; а с другой - бен Ладен, террорист, человек полигамной традиции с бесчисленным количеством двоюродных братьев и двоюродных сестёр. Перед нами в данном случае — карикатура на исчезающий мир. Мусульманский мир не нуждается в советах Америки по вопросу своей эволюции в плане обычаев.
Падение индекса фертильности, характеризующее большую часть мусульманских стран, само по себе предполагает улучшение положения женщины прежде всего потому, что оно отражает повышение уровня грамотности в этих странах, а затем потому, что в таких странах, как Иран, где индекс фертильности составляет 2,1 ребёнка на одну женщину, неизбежно появляется очень большое число семей, отказавшихся иметь сыновей и порвавших таким образом с патрилинейными традициями (Теоретически можно построить модель, в которой возможна совместимость индекса фертильности, сниженного до 2 детей на женщину, и абсолютной патрилинейной предпочтительности, если предположить, что каждая семья прекращав! деторождение после появления первою сына и продолжает его до тех пор, пока нет сына. Но это очень нереалистическая гипотеза, так как она исключает возможность для супружеской пары иметь двух сыновей, что несовместимо с другим измерением традиционной арабской семьи - солидарностью между братьями и предпочтением браков между их детьми). В одной из редких стран, по которой мы располагаем многими следующими друг за другом анкетами о браках между двоюродными родственниками, а именно в Египте, мы наблюдаем, что пропорция таких браков сокращается: с 25% в 1992 году до 22% в 2000 году (Egypt Demographic and Health Survey: 1992, 2000).
Во время афганской войны на Европейском континенте в меньшей мере, а в англосаксонском мире в массовом порядке заговорили о культурологической войне по вопросу о статусе афганской женщины, в ходе которой звучало требование провести реформу обычаев. Нас почти уверяли, что американские «В-52» наносят бомбовые удары по исламскому антифеминизму. Такие требования Запада являются смехотворными. Эволюция обычаев, конечно, происходит, по речь идёт о медленном процессе, который современная ведущаяся вслепую война может лишь затормозить, поскольку при этом действительно феминистская западная цивилизация ассоциируется с неоспоримой военной жестокостью и рикошетом наделяет абсурдным благородством сверхмужскую этику афганского боевика.
Конфликт между англосаксонским миром и миром арабо-мусульманским носит глубокий характер. И есть вещи похуже феминистских заявлений госпожи Буш и госпожи Блэр, касающихся афганских женщин. Англосаксонская социальная и культурная антропология проявляет некоторые дегенеративные признаки. На смену усилиям с целью понимания проживающих в различных системах индивидуумов в духе Эванса-Притчарда или Мейера Фортеса пришло разоблачение невежественными суфражистками мужского доминирования в Новой Гвинее или их же безграничное восхищение матрилинейными системами на побережье Танзании и Мозамбика, являющихся, кстати, мусульманскими странами. Если уж наука начинает выставлять хорошие и плохие отметки, то можно ли ожидать ясности и уравновешенности со стороны правительств и армий?
Выше уже говорилось, что универсализм не является синонимом терпимости. Французы, например, могут свободно демонстрировать своё недружелюбие по отношению к иммигрантам магрибского происхождении, потому что положение арабских женщин противоречит их собственной системе обычаев. По эта их реакция является инстинктивной п не сопровождается никакой идеологической формализацией, никакими глобальными суждениями относительно арабской антропологической системы. Универсализм a priori является слепым к различиям и не может открыто осуждать иную систему. Война «против терроризма», напротив, послужила предлогом для вынесения окончательных и безапелляционных приговоров афганской (или арабской) антропологической системе, несовместимых с априорным эгалитаризмом.
То, о чём мы здесь говорим, является не сборником анекдотов, а следствием отступления от универсализма в англосаксонском мире. И это лишает Америку верного видения международных отношений, мешает ей обращаться достойно — то есть эффективно с точки зрения стратегической - с мусульманским миром.
Экономическая зависимость и нефтяное наваждение
Нефтяная политика Соединённых Шатов, сосредоточенная, естественно, на арабском мире, является следствием новых экономических взаимоотношений между Америкой и миром. Исторический лидер в открытии, производстве и использовании нефти, Соединённые Штаты за последние тридцать лет стали её крупнейшим импортёром. В этом плане Америка, если сравнивать её с Европой и Японией, где добыча нефти незначительна, стала нормальной страной.
В 1973 году Соединённые Штаты производили в день 9,2 млн. баррелей и импортировали 3,2 млн., а в 1999 году – 5,9 и 8,6 млн. соответственно (Statistical Abstract of The United Stales: 2000. - P. 591). При сохранении нынешних объёмов добычи американские месторождения будут исчерпаны уже к 2010 году. Отсюда можно понять болезненную озабоченность американцев по поводу нефти и - почему бы и нет - сверхпредставительство «нефтяников» в правительстве Буша. Привязанность Соединённых Штатов к этому источнику энергии не может, по многим причинам, рассматриваться как чисто рациональная и свидетельствующая о какой-то эффективной имперской стратегии.
Это так прежде всего потому, что нефтяная тематика, учитывая уровень общей зависимости американской экономики от импорта, занимает скорее символическое, чем существенно значимое место. В Америке, даже заполненной по горло нефтью, но лишённой поставок других товаров извне, произошло бы, пожалуй, такое же снижение потребления, как и в Америке, лишённой нефти. Импорт нефти, как было показано выше, составляет хотя и внушительную, но все же второстепенную часть общего американского внешнеторгового дефицита: 80 млрд. долларов из 450 млрд. в 2000 году. В действительности Америка уязвима перед любого типа блокадой, и центральное место нефтяной тематики не может быть объяснено с точки зрения экономической рациональности.
Опасения по поводу недостаточности поставок нефтепродуктов не могли бы привести к такой жёсткой привязанности к Ближнему Востоку. Страны, поставляющие Америке энергоресурсы, достаточно удачно разбросаны по всей территории планеты. Арабский мир, несмотря на его ведущее место среди производителей нефти и особенно обладателей её мировых залежей, ни в коей мере не держит Соединённые Штаты за горло. Половина американского импорта нефти поступает из стран наиболее надёжного, с военной точки зрения для Соединённых Штатов, Нового Света, а именно главным образом из Мексики, Канады и Венесуэлы. Если к количеству нефти, поступающей из этих стран, добавить внутреннее производство в самой Америке, то получится, что 70% потребления Соединённых Штатов обеспечивается странами ближней западной сферы, границы которой определены «доктриной Монро».
По сравнению с Европой и Японией, которые действительно зависят от Ближнего Востока, нефтяная безопасность Соединённых Штатов является высокой. Страны Персидского залива, в частности, поставляют лишь 17% американского потребления.
Военное присутствие в регионе, в частности в воздушном пространстве и на суше, Саудовской Аравии, дипломатическая борьба против Ирана, непрекращающиеся бомбардировки Ирака вписываются, конечно, в рамки нефтяной стратегии. Однако энергоресурсы, о контроле над которыми идёт речь, предназначаются не для Соединённых Штатов, а для всего мира и в особенности для двух промышленно производящих (и в избытке) полюсов триады — Европы и Японии. И в данном случае американское
поведение можно действительно характеризовать как имперское. Но оно не обязательно внушает доверие.
На нынешнем этапе многочисленность населения и Иране, Ираке и даже в Саудовской Аравии вынуждает эти страны продавать свою нефть под угрозой внутреннего взрыва. И следовательно, европейцам и японцам не приходится опасаться свободы действий этих стран. Соединённые Штаты утверждают, что они обеспечивают надёжность поставок нефтепродуктов своим союзникам. Истина же состоит в том, что Соединённые Штаты, контролируя энергетические ресурсы, необходимые Европе и Японии, стремятся таким образом в первую очередь сохранить возможности оказания на них значимого давления.
То, что я здесь говорю, - это мечтания старого стратега, подкупаемого несколькими красноречивыми цифрами и картами, то есть своего рода архетипа Рамсфелда. Реальность же состоит в том, что Соединённые Штаты уже утеряли контроль над Ираном и Ираком. Саудовская Аравия же ускользает от них, и создание постоянных военных баз после первой войны против Ирака можно рассматривать лишь как последнюю попытку сохранить контроль над этой зоной. Такое ослабление позиций отражает глубинную стратегическую тенденцию. Никакая военно-воздушная армада не может бесконечно обеспечивать на таком расстоянии от Соединённых Штатов военное превосходство без поддержки стран региона. Базы в Саудовской Аравии и в Турции с технической точки зрения имеют более важное значение, чем американские авианосцы.
Привязанность к нефти мусульманского мира свидетельствует скорее об опасениях быть вытесненными, чем о стремлении к расширению империи. Она выражает скорее страх Соединённых Штатов, чем их мощь. Прежде всего страх перед лицом ставшей отныне всеобщей экономической зависимости - и энергетический дефицит лишь символизирует это, - а затем и страх потерять контроль над двумя протекторатами триады - над Европой и Японией.
Краткосрочное решение: атаковать слабых
За рамками видимой мотивации Соединённых Штатов -возмущение положением арабской женщины, важность нефти - выбор мусульманского мира в качестве цели и удобного предлога американского театрального милитаризма, реальное предназначение которого — продемонстрировать с минимальными затратами «стратегическое всемогущество» Америки, является также результатом слабости самого арабского мира. Он по природе своей является жертвенным агнцем. Хантингтон отмечает - непонятно, то ли с сожалением, то ли с удовлетворением, — что у мусульманской цивилизации нет центрального доминирующего государства или, по его терминологии, «corestate». Действительно, в арабо-мусульманской сфере не существует ни одного мощного в плане населения, промышленности, военного потенциала государства. Ни Египет, ни Саудовская Аравия, ни Пакистан, ни Ирак, ни Иран не обладают необходимыми материальными и человеческими ресурсами для оказания подлинного сопротивления. Израиль, впрочем, неоднократно представлял доказательства военной несостоятельности нынешних арабских стран, уровень развития и государственная организация которых на данный момент несовместимы с формированием современной военной машины.
Таким образом, регион является для Соединённых Штатов идеальным демонстрационным полем, где они могут одерживать «победы», лёгкость которых напоминает о видеоиграх. Поражение во Вьетнаме было вполне осознано американским военным истеблишментом, который знает о неспособности своих войск действовать на суше и никогда не упускает возможности напомнить — идёт ли речь о ляпсусе генерала, перепутавшего Афганистан с Вьетнамом, или явном опасении использовать свои войска в наземных операциях, - что единственно возможным типом войн для Соединённых Штатов являются войны против слабого противника, лишённого противовоздушной обороны. Впрочем, нет сомнений, что, выбирая слабого противника, выбирая асимметрию, американская армия возвращается к известным старым традициям, согласующимся с дифференциализмом, к традициям войн против индейцев.
Антиарабский выбор Соединённых Штатов — это выбор лёгкого пути. Он является результатом воздействия множества объективных параметров, необходимости для Америки сохранять видимость имперского поведения. Но он не является результатом глубоко продуманного решения с прицелом на оптимизацию долговременных возможностей американской империи. Напротив, американцев всегда увлекает больше всего линия спуска самой большой крутизны. Всякие предпринимаемые действия являются, в непосредственном плане, самыми лёгкими, требующими наименьших экономических, военных и даже умственных усилий. С арабами ведут себя грубо, потому что они слабы в военном отношении, потому что у них есть нефть и потому что миф о нефти позволяет аабыть о главном - о глобальной зависимости Соединённых Штатов от поставок извне всех товаров. С арабами грубо обращаются и потому, что на внутренней политической арене Соединённых Штатов нет эффективного арабского лобби, и потому, что американцы не способны больше мыслить универсалистски, эгалитарно.
Если мы хотим понять, что происходит, мы должны полностью отвергнуть образ Америки, действующей по рационально задуманному и методически выполняемому глобальному плану. Существует, конечно, курс американской внешней политики, который куда-то ведёт -но по воле волн. Повсюду - линия наибольшей крутизны, по которой текут ручьи, объединяющиеся в полноводную реку, впадающую в море или океан. Все куда-то движется, но процесс обходится без всякой мысли и направляющей воли. Так Америка определяет свой путь. Она, конечно, держава сверхмощная, но недостаточно мощная, чтобы править миром, ставшим для неё слишком обширным и слишком сильным благодаря его многообразию. Каждое лёгкое решение ведёт к обострению трудностей в областях, где надо было бы по-настоящему действовать, временно пойти против естественного хода вещей, отвергнуть, используя гидрографическую метафору, линию наиболее крутого стока и пройти несколько сотен метров против течения: перестроить промышленность; платить справедливую цену за верность союзников, учитывая и их собственные интересы; смело вступать в борьбу против истинного стратегического противника - России, а не донимать её мелкими придирками; навязать Израилю справедливый мир.
Размахивания руками в Заливе, бомбардировки Ирака, угрозы против Кореи, провокации в отношении Китая - все это вписывается в американскую стратегию театрального микромилитаризма. Эти жестикуляции на время забавляют средства массовой информации, восхищают руководителей союзников. Но все эти телодвижения отклоняются от главных направлений реалистической американской стратегии, которая должна была бы обеспечить сохранение контроля Соединённых Штатов над промышленными полюсами триады — Европой и Японией, нейтрализовать, заняв благожелательную позицию, Китай и Иран. И сломать единственного реального военного противника — Россию. В двух последних главах этой книги я намерен показать, как возвращение России к внутреннему равновесию, тенденции к автономии Европы и Японии предваряют крушение в среднесрочной перспективе американского лидерства. И как американская микровоенная суетливость подталкивает главных стратегических игроков — Европу, Россию и Японию - к сближению между собой, хотя именно этому Америка должна была бы противодействовать, если она хочет господствовать. Скрываемый за мечтаниями Бжезинского кошмар осуществляется; Евразия ищет своё равновесие без участия Соединённых Штатов.
ГЛАВА 7
ВОЗВРАЩЕНИЕ РОССИИ
Соединённые Штаты терпят поражение в своей попытке прикончить или, в более скромном варианте, изолировать Россию, даже если при этом они продолжают делать вид, что их старый стратегический противник больше не принимается в расчёт, и позволяют себе либо унижать его, либо выражать свою благосклонность к нему, как к умирающему, а иногда и сочетать оба этих подхода. В конце мая 2002 года Джордж Буш в ходе поездки по Европе твердил о сотрудничестве с Россией, в тот самый момент, когда подразделения его военных размещались на Кавказе, в Грузии. Чаще всего Вашингтону доставляет видимое удовольствие показывать миру, что НАТО может быть расширена или что американский космический щит может быть создан без согласия Москвы. Говорить, что Россия больше не существует, — означает отрицать реальность, поскольку без её активной поддержки американская армия не смогла бы вступить в Афганистан. Но театральный микромилитаризм требует такой позы: нужно симулировать наличие империи ещё более энергично в момент, когда Америка оказывается в тактической зависимости от России.
В отношении русского вопроса американская стратегия имела две цели, из которых первая уже недостижима, а вторая представляется все более трудной для реализации.
Первая цель - развал России, который мог бы быть ускорен стимулированием стремлений к независимости на Кавказе и американским военным присутствием в Центральной Азии. Эта демонстрация силы должна была поощрять центробежные стремления даже внутри территорий этнически русской части Российской Федерации. Ставить такую задачу означало серьёзно недооценивать национальную сплочённость россиян.
Вторая цель — поддержание на некотором уровне напряжённости между США и Россией, что должно было помешать сближению между Европой и Россией - объединению западной части Евразии, - сохраняя как можно дольше антагонизм, унаследованный от «холодной войны». Однако беспорядок и неуверенность, порождённые американской политикой па Ближнем Востоке, напротив, привели в конце концов к возникновению оптимальных условий для включения России в международную игру, к ситуации, которой Владимир Путин незамедлительно воспользовался. В своей речи в Бундестаге 25 сентября 2001 года, произнесённой в основном на немецком языке, он предложил Западу действительное окончание «холодной войны». Но какому Западу? Оказать Соединённым Штатам краткосрочную помощь в их микровоенных и рассчитанных на масс-медиа операциях в Афганистане, стране стратегического фантазма, - это для русских только видимая сторона вещей. Главное - это сближение с Европой, первой индустриальной силой планеты. Размер импортных и экспортных потоков позволяет определить реальные ставки в тонкой игре с тремя игроками, которая вырисовывается между Россией, США и Европой.
В 2001 году товарооборот (без услуг) между Россией и США составил 10 млрд. евро, между Россией и Европейским Союзом - 75 млрд. евро, или в 7,5 раза больше. Россия может обойтись без Соединённых Штатов, но не без Европы. Россия исподволь предлагает Европе противовес американскому влиянию в военном плане и в области безопасности её энергетического обеспечения. Сделка соблазнительна.
Каковы бы ни были интеллектуальные достоинства книги Бжезинского, в шахматной метафоре её заголовка имеется что-то от «несостоявшегося акта» во фрейдистском смысле, какое-то предчувствие промаха: не надо играть и шахматы с русскими, для которых это национальный вид спорта. Они достаточно хорошо интеллектуально натренированы, чтобы не сделать ошибки, которой от них ожидает противник: в данном случае без реальной стратегической обоснованности глупо реагировать на провокации в Грузии или в Узбекистане. Отказаться от обмена фигурами, от взятия фигуры противника, от мелкого локального столкновения, навязываемого противником, — это элементарные правила шахматной игры. Особенно когда ты находишься в положении более слабого противника. Может быть, когда-нибудь в учебниках по дипломатии будут вспоминать «защиту Путина», которая теоретически могла бы быть сформулирована в подобном духе: каким образом в условиях падения могущества своей страны опрокинуть существующие альянсы?
Однако не будем преувеличивать значение сознательных расчётов и выбора, который делают руководители. Всемирное равновесие в своей основе не зависит ни от действий Буша II и его команды, ни от политической мудрости Путина. Наиболее весомым, определяющим фактором является динамизм или отсутствие динамизма в развитии российского общества. Однако Россия, похоже, действительно начинает «всплывать» из десятилетия беспорядков, связанных с последствиями крушения коммунизма, и становиться надёжным и стабильным по своей природе субъектом равновесия мировых держав. Тем не менее, ситуацию не следует идеализировать.
Демографические параметры российского кризиса
Российское общество характеризует всеобщая грамотность, существует развитая система среднего и высшего образования.ОднаковРоссии сохраняютсябедность и крайне высокий уровень насилия. В этом обществе, вероятно, одном из немногих в мире, в конце 90-х годов наблюдалась комбинация весьма высокого уровня убийств (23 на 100 тыс. жителей), с высоким уровнем самоубийств (35 на 100 тыс. жителей). Эти цифры являются одними из самых высоких в мире.
По уровню насилия в частной жизни российское общество в сравнении с теми странами, по которым имеются соответствующие данные, уступает лишь Колумбии, стране, уровень анархии в которой позволяет квалифицировать колумбийское общество как безумное, даже если это безумие частично выражается только псевдореволюционной болтовнёй ФАРК (Революционных вооружённых сил Колумбии). Самоубийства и насильственные смерти во многом объясняют очень низкую продолжительность жизни мужчин в России. Будучи уже низкой в конце советской эпохи — 64 года в 1989 году, средняя продолжительность жизни мужчин в России упала до самой низкой точки - 57 лет в 1994 году. После этого она вновь повысилась до 61 года в 1998 году, но сократилась до 60 лет в 1999 году.
Динамика показателей детской смертности позволяет нам проследить драматическое положение в посткоммунистические годы. С 17,6 на 1000 родившихся детей в 1990 году детская смертность повысилась к 1993 году до 20,3. Затем она вновь снизилась до 16,5 в 1998 году и увеличилась всего до 16,9 в 1999 году. Однако разнообразие территорий Российской Федерации не позволяет рассматривать этот последний показатель как статистически достоверный для зоны активной жизнедеятельности России. Две последние цифры, которые выглядят далеко не блестяще для развитых стран, тем не менее, являются самыми низкими показателями детской смертности, зарегистрированными за всю российскую историю.
Наиболее тревожным демографическим параметром, последствия которого очевидны, является резкое падение рождаемости. По имеющимся данным, число детей на одну женщину в России в 2001 году составляло 1,2. Оно находилось на таком же уровне в Белоруссии и на ещё более низком уровне (1,1) в Украине. Такая рождаемость, несмотря на видимость, не может, однако, рассматриваться как особая культурная специфика бывшего советского пространства, поскольку эти очень низкие показатели близки к соответствующим показателям стран Центральной и Южной Европы. Напомним, что в Испании рождаемость составляет 1,2, в Италии, Германии и Греции — 1,3 ребёнка на одну женщину.
Учитывая высокий уровень смертности, эта низкая рождаемость в России приведёт, очевидно, к значительному сокращению численности населения, на что указывают весьма тревожные среднесрочные оценки. С 2001 по 2025 год численность населения России должна будет понизиться с 144 млн. до 137 млн. человек, Украины -с 49 млн. до 45 млн. человек. Эти прогнозы зависят, конечно, от сохранения абсолютно неблагоприятных социально-экономических условий. Однако и этой сфере ситуация меняется, и даже более того, эволюционирует в обратном направлении.
Экономический подъём и возвращение государства
С 1999 года экономика России вновь стала расти. На смену падению валового национального продукта (-4,9% ещё в 1998 году) наконец пришло оживление экономики: темпы экономического роста составили 5,4% в 1999 году, 8,3% - в 2000 году и 5,5% - в 2001 году. Этот подъём экономики стал не только результатом роста экспорта нефти и газа - ключевого сектора российской экономики при любых обстоятельствах. Темпы роста промышленности в 1999 и 2000 годах оценивались в 11-12%. Особенно значительными они были в машиностроении, химической, нефтехимической, целлюлозно-бумажной промышленности. Но заметным был и подъём лёгкой промышленности. Россия наконец в сфере экономики
выходит из полосы неудач. Её нельзя больше рассматривать как страну, находящуюся на грани гибели. Процесс демонетаризации экономики - перехода к экономике, основанной на натуральном обмене, — прекратился, и можно, напротив, говорить о её ремонетаризации. Государство, которое, казалось, улетучилось, вновь стало активным действующим лицом в общественной жизни; этот феномен можно измерить самым простым и самым фундаментальным образом - восстановившейся способностью государства получать часть национального богатства. Доходы государства возросли с 8,9% ВНП в 1998 году до 12,6% в 1999 году и 16,0% в 2000 году. Профицит бюджета составил в 2000 году 2,3% ВНП (OECD. - Economic Surveys: 2001-2002(Russian Federation). -Vol. 2002/5).
Необходимое для внутреннего равновесия российского общества возвращение государства к активной роли в экономике имеет два последствия в международном плане. Россия может вновь вести себя как надёжный финансовый партнёр, поскольку она без особых проблем обеспечивает погашение своего внешнего долга. Более того, столкнувшись с непредсказуемым и агрессивным поведением США, она смогла начать восстановление минимального военного потенциала: в 1998 году расходы на оборону составляли только 1,7% ВНП, но к 1999 году они возросли до 2,4% ВНП, а к 2000 году - до 2,7%. Конечно, было бы рискованным утверждать, что Россия решила все свои проблемы или даже только наиболее важные из них. Но очевидно, что эра Путина - это эра стабилизации общественной жизни России и начала решения её экономических проблем.
Жестокая и бестолковая попытка либерализации экономики в 1990-1997 годах, проводившаяся с помощью американских советников, привела страну к краху. В этом плане мы можем согласиться с диагнозом Гилпина, который полагает, что сокращение роли государства в экономике в значительной степени стало причиной общественной и экономической анархии в России в переходный период (Gilpin J. Op. cit. - P. 333-339). КНР избежала подобного катастрофического положения, сохранив авторитарное государство и поставив его в центр процесса либерализации экономики.
Проблема демократии в России
Вопрос экономического роста - не единственный вопрос, который влияет на будущее России. Другая главная неизвестная величина - это судьба политической системы, в отношении которой пока нельзя утверждать, что она будет демократической и либеральной. Западные средства массовой информации, как аудиовизуальные, так и печатные, день за днём твердят нам, что в стране Владимира Путина прессу ставят под контроль государства. Телевизионные каналы, газеты в России, по их утверждению, приводятся к повиновению, хотя западные СМИ всё-таки иногда признают, что речь идёт о том, чтобы сломить могущество олигархов, сформировавшихся в условиях псевдолиберальной анархии 1990— 2000 годов, а не о том, чтобы уничтожить свободу информации. В конце концов, ещё совсем недавно во Франции государство обладало монополией на телевещание, которая оспаривалась и была ликвидирована. Однако ни один здравомыслящий человек не охарактеризовал бы Францию времён де Голля как страну, идущую к тоталитаризму.
В России есть президент, сильный, избранный в результате всеобщих выборов, есть парламент, менее сильный, но тоже избранный в результате всеобщего голосования. Существуют также несколько политических партий, финансируемых скорее государством, как и во Франции, чем крупнейшими компаниями, как в Америке. Можно выделить три ведущие силы: коммунистическую партию, правящий центр и либеральные правые силы. Подобно японской демократии, демократия в России не приняла форму политической системы чередования правящих партий, как в англосаксонских странах или во Франции. Если эта система стабилизируется, мы сможем сказать, что она представляет собой возможную форму адаптации демократии к антропологическим традициям общины.
Российская демократия, конечно, сейчас находится в той фазе, кода она ставится под контроль центрального государства, фазе, необходимой после анархии 1990-2000 годов. Правительство Путина ведёт в Чечне, на границах Российской Федерации, грязную войну, методы которой можно осуждать. Но необходимо также признать, учитывая наличие многочисленных национальных меньшинств на всём пространстве Российской Федерации, что запретить российскому государству привести к повиновению Чечню — означает требовать окончательного распада России. Активная деятельность ЦРУ на Кавказе в течение последних 10 лет, размещение американских военных советников в Грузии придают конфликту в Чечне международные масштабы. Там происходит столкновение России и Америки, и обе державы должны будут в равной степени разделить моральную ответственность за человеческие жертвы.
Если мы хотим судить Россию, мы должны рассматривать проблемы в более широкой перспективе, избегая исторической близорукости повседневных комментариев. Мы должны в целом оценить то, чего достигла Россия за 10 лет ценой огромных экономических и социальных потерь.
Она сама ликвидировала самый совершенный тоталитарный режим, который когда-либо существовал в истории человечества. Она, не прибегая к насилию, согласилась с тем, что станут независимыми сначала её сателлиты в Восточной Европе, а затем и страны Прибалтики, а также республики Кавказа и Центральной Азии. Она смирилась с расщеплением чисто русского ядра СССР — с отделением Белоруссии и Украины. Она согласилась с тем, что наличие огромных по численности русских национальных меньшинств в большей части этих новых государств не может служить препятствием для их независимости. Ничего не следует идеализировать. Можно подчеркнуть, что у России просто не было выбора и что сохранение за её рубежами этих этнических русских меньшинств является залогом силы в будущем. Если это так, то можно только восхищаться мудростью и мастерством российских руководителей, которые предпочли отдалённое будущее лёгкости немедленного и бесполезного насильственного вмешательства.
Бывшая ещё 10 лет назад великой державой, Россия согласилась на мирное отступление, от которого отказалась Сербия Милошевича. Сделав это, Россия продемонстрировала, что она является великой страной, расчётливой и ответственной; и в один прекрасный день нам придётся признать, несмотря на все ужасы сталинизма, её позитивный вклад во всемирную историю, включая одну из самых великих литератур универсального значения с такими писателями, как Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов, Тургенев и другие. Осуждением коммунистического прошлого не может ограничиваться исчерпывающее рассмотрение российской истории.
Российский универсализм
Для того чтобы вполне оценить, что позитивного может дать Россия современному миру, мы должны, прежде всего, понять, почему она оказывала столь сильное влияние на весь мир в прошлом. Изобретённая ею коммунистическая доктрина и практика порабощения соблазнила за пределами русской империи рабочих, крестьян, профессоров, сделала её олицетворением стремлений к коммунизму в общепланетарных масштабах. Успех коммунизма объясняется, главным образом, существованием в значительной части мира, преимущественно в центральной части Евразии, эгалитарных и авторитарных семейных структур, что предопределило восприятие коммунистической идеологии как естественной и правильной. России удалось на какой-то период организовать эти силы в общемировом масштабе, стать центром идеологической империи. Почему это произошло?
России свойственен универсалистский характер. Равенство лежало в основе семейной структуры русского крестьянства, оно было закреплено равным, абсолютно симметричным правом наследования. При Петре Великом и русские дворяне также отказались от права майората, правила перехода наследства преимущественно к старшему сыну, в ущерб остальным детям. Подобно только что освоившим грамоту французским крестьянам эпохи Французской революции, начавшие осваивать грамоту русские крестьяне 20 пека спонтанно рассматривали всех людей как априори равных. Коммунизм утвердился в качестве всеобщей доктрины, предложенной всему миру - к несчастью для последнего, как приходится признать. Этот универсалистский подход позволил трансформировать Российскую Империю в Советский Союз. Большевизм апеллировал к правящим кругам национальных меньшинств империи: прибалтам, евреям, грузинам, армянам. Как и Франция, Россия привлекала своей способностью считать всех людей равными.
Коммунизм рухнул. Антропологический фон бывшего советского пространства трансформируется, но медленно. Новая российская демократия, если она будет успешной, сохранит определённую специфику, которую мы должны представлять себе, если хотим предугадать её будущее поведение на международной арене. Либерализированная российская экономика никогда не станет индивидуалистическим капитализмом англосаксонского типа. Она сохранит черты общинного характера, создав горизонтальные формы ассоциаций, которые пока ещё слишком рано определять. Политическая система, очевидно, не будет функционировать по образцу американской или английской модели двухпартийной системы. Тому, кто хочет поразмыслить о будущих очертаниях России, интересно было бы, прежде всего, прочитать классическую работу Анатоля Леруа-Болье «Царская империя и русские», впервые опубликованную в окончательной редакции в 1897-1898 годах (Leroy-Beauleu A.L'empire des tsars et les Russes. - P.:Robert Laffont, 1990) и недавно переизданную. Там он найдёт исчерпывающее описание поведения и институтов, основанных на общинном восприятии, сделанное за 20—40 лет до триумфа коммунизма. У России сохранится универсалистский подход к международной политике, с рефлексами, инстинктивными реакциями, близкими к поведению Франции, когда последняя, например, раздражает Соединённые Штаты своим «эгалитарным» подходом к израильско-палестинской проблеме. Русским, в противоположность американцам, не свойственен подход, априори отделяющий полноправные нации от прочих: индейцев, негров или арабов. Кстати, с XVII века, с начала завоевания Сибири, они не истребляли своих «индейцев» - башкир, остяков, марийцев, самоедов, бурятов, тунгусов, якутов, юкагиров и чукчей, сохранением которых и объясняется современная сложная структура Российской Федерации.
Универсалистского русского характера очень недостаёт сегодняшней международной политике. Исчезновением советской державы, которая воплощала тенденцию к эгалитаризму в международных отношениях, частично объясняется то, что так бурно развиваются дифференциалистские тенденции со стороны США, Израиля и других. Тихая мелодия универсализма, исполняемая Францией, не имеет большого веса в отсутствие российской державы. Возвращение России в поле действия международного соотношения сил было бы важным козырем для Организации Объединённых Наций. Если Россия не впадёт в анархию или авторитаризм, она сможет стать важным фактором международного равновесия: сильная страна, без претензий на гегемонию, выражающая эгалитарный подход к отношениям между народами. России тем легче занять такую позицию, что она, в отличие от США, не зависит экономически от асимметричного взимания у других стран товаров, капиталов или нефти.
Стратегическая автономия
Учитывая сохраняющиеся проблемы в сфере демографии и здравоохранения, нельзя рассматривать начало подъёма России как окончательный элемент нового мирового пейзажа. Но, тем не менее, можно довести эту гипотезу до конца и определить, какими могут быть специфические козыри восстановившейся российской экономики, факторы её равновесия и возможности роста. Немедленно становится очевидной следующая констатация: Россия может стать державой, совершенно особой в экономическом отношении, сочетающей относительно высокий уровень образования экономически активного населения с полной энергетической независимостью. Сравнение с Великобританией, которая обладает нефтяными ресурсами в Северном море, было бы поверхностным. Объем добычи нефти и особенно газа делает Россию важнейшим действующим лицом на мировом рынке энергетических ресурсов. Нельзя также забывать, что благодаря гигантским размерам территории она обеспечена другими природными ресурсами в огромных количествах. Рядом с зависимыми от мира Соединёнными Штатами Россия самой природой определена как независимая от остального мира. Её торговый баланс имеет положительное сальдо.
Это положение объективно, оно не зависит от воли людей. Оно оказывает, однако, важное влияние на выбор общественной системы: обширность территории России, её богатейшие минеральные и энергетические ресурсы в своё время сделали возможной сталинскую концепцию строительства социализма в отдельно взятой стране. В период дебатов о глобализации и всеобщей взаимозависимости Россия при сценарии развития, основанном на самых благоприятных гипотезах, может стать гигантской демократической страной, имеющей равновесие внешнеторгового баланса и обладающей энергетической независимостью. Короче говоря, в мире, где доминируют Соединённые Штаты, она может стать воплощением голлистской мечты.
Если мы частично объясняем лихорадочную суету вашингтонских руководителей их неуверенностью в обеспечении Америки товарами, капиталами, а также нефтью на среднесрочную перспективу, мы можем, в противоположность им, представить в будущем спокойствие духа российских руководителей; они знают, что, если им удастся достичь стабилизации общественных институтов и границ в Чечне и в других местах, они больше ни от кого не будут зависеть. Они, напротив, уже держат в своих руках редкий козырь: экспорт нефти и особенно газа.
Структурной слабостью России являются демографические проблемы, но эта слабость, как мы увидим, может стать и плюсом. По иронии судьбы, всё это могло бы сделать Россию, избавившуюся от коммунизма, страной, внушающей особое доверие, поскольку она не зависит от поставок энергетических ресурсов, в отличие от США, которые становятся фактором беспокойства в силу своего хищнического характера.
Вновь объединить всю Русь
Приоритетной проблемой для России, однако, является не представление о ней за рубежом, а восстановление собственного стратегического пространства, не являющегося ни внешним, ни внутренним в собственном смысле этого слова. В прошлом Советский Союз обладал достаточно специфичной структурой, частично унаследованной от царских времён, и в силу этого нельзя полностью исключать, что эта структура может иметь несколько большую прочность, чем коммунистическая доктрина. Вокруг России можно различить как бы два «кольца»: прежде всего, ядро славянское, или русское в широком смысле слова, в соответствии с выражением «Всея Руси», в котором к России добавлялись Белоруссия и Украина; затем - то, что называют сегодня государствами СНГ на Кавказе и в Центральной Азии. Подъём российской экономики мог бы постепенно вдохнуть жизнь в эту общность и воссоздать, так сказать, прежнюю сферу влияния России, без того, чтобы можно было говорить о её доминировании в обычном смысле слова.
Такая динамика, если она будет устойчивой, явится в равной степени результатом как неспособности экономики западных стран, ослабленных в результате экономического спада в капиталистическом мире, занять пространство, остававшееся свободным в течение целого десятилетия, так и возобновления экономического роста в российском ядре системы. Только три прибалтийские республики действительно включились в европейское, точнее сказать скандинавское, экономическое пространство. Появление вновь «советской» сферы влияния является не в большей степени предопределённым, чем око1гчательный характер возобновления экономического подъёма в России. Но достаточно и не очень внушительного экономического подъёма, чтобы бывшие советские республики вновь потянулись к России. У всех стран, возникших на руинах СССР, существует много общих антропологических черт, которые сложились в эпоху, задолго предшествовавшую коммунистическому периоду.
Все страны данной общности без исключения обладали в рамках традиционного общества общинными семейными структурами расширенной семьи, объединявшей под одной крышей отца и его женатых сыновей. Это относится к народам стран Балтии так же, как и к народам Центральной Азии. Единственным заметным различием является предпочтение эндогамных браков (впрочем, порой незначительное) у некоторых народов, исповедующих ислам, таких как азербайджанцы, узбеки, киргизы, таджики, туркмены. С другой стороны, у казахов, как и у русских, действует тенденция к экзогамным бракам. Это «антропологическое» родство не может никоим образом вести к отрицанию существования отдельных наций. Латыши, эстонцы, литовцы, грузины, армяне, так же как и мусульманские народы, существуют, даже если некоторые страны, возникшие после распада коммунистической системы в Центральной Азии, нередко во многом были созданы, «сфабрикованы» советской системой (Roy О. La nouvelle Asie centrale ou la fabrication des nations. -P.: Le Seuil, 1997). Но необходимо осознавать, что продолжает существовать реальное культурное сходство между народами бывшего Советского Союза, в частности сохранение повсюду остатков общинного сознания. Прогресс демократии в этой зоне происходит на фоне усиления сопротивления слишком воинственному индивидуализму. Это антропологическое родство позволяет нам объяснить один недавний феномен и предвидеть появление в будущем другого феномена, относящегося к развитию посткоммунистического общества на территории бывшего СССР.
Недавний феномен: либеральная революция родилась в правящем центре системы, в России, и не получила столь же быстрого распространения на периферии системы, в республиках, где индивидуализм является не более «естественным», чем в России. Независимость периферийных республик, славянских и неславянских, защитила их от этой второй либеральной русской революции и способствовала консервации в них более авторитарных режимов, чем в России.
Феномен, который можно предвидеть: будущее развитие демократии во внешнем кольце общности, окружающей российское ядро, столь же (если не больше) будет зависеть от российского воздействия, сколь и от слабого и не слишком адаптированного к местной специфике западного влияния. Россия находится в процессе поиска и определения путей окончательного разрыва с коммунизмом, определения экономического и политического режима, либерализированного, но учитывающего сильные традиции общинного сознания. В этом ограниченном смысле она может вновь стать моделью для всей постсоветской зоны.
Существование антропологического фона, общего для всех республик бывшего СССР, объясняет, почему ещё нетрудно выявить сходные факты культурного порядка во всех странах, например в том, что касается насилия, уровня самоубийств и убийств. Единственными странами, где уровень насильственных смертей так же высок, как в России, являются Украина, Белоруссия, Казахстан и три республики Балтии: Эстония, Латвия и Литва. Параллели столь значительны, что их нельзя полностью объяснить присутствием русских этнических меньшинств, даже когда последние весьма многочисленны, как в Эстонии и в Латвии. На и негосударственном и даже на внеполитическом уровнях менталитета советская сфера общности разрушена ещё не полностью.
В момент получения независимости республики Балтии спешили изобрести себе историю вечного противостояния с Россией, не слишком реалистичную с точки зрения антропологического анализа. Северная и Центральная Русь - место зарождения российского государства - и прибалтийские республики относились первоначально к одному и тому же культурному ареалу с сильными традициями общины в семейной структуре и с общими идеологическими стремлениями периода перехода к модернизации. Число голосов, поданных за большевиков во время выборов и Учредительное собрание в 1917 году, показывает, что электорат коммунистов был в Латвии ещё более многочисленным, чем в Северной и Центральной России. Весьма значительным было и участие латышей в советской тайной полиции в начале се деятельности. Поэтому отнюдь не удивительно наблюдать через параметры, характеризующие менталитет, - уровень убийств и самоубийств - долговременное сходство русской и прибалтийских культур.
Число самоубийств в Азербайджане невысоко, что, напротив, типично для мусульманской страны, поскольку ислам и соответствующая ему тесная и сплочённая семейная структура, кажется, всегда дают иммунитет против самоуничтожения. Но уровень самоубийств в других бывших советских мусульманских республиках ЦентральнойАзии«слишком» высокдляисламских стран, включающих и Казахстан, где половину населения составляют русские. Подобное отклонение наводит на мысль, что советское влияние было более глубоко укоренившимся, чем это обычно сейчас представляют. Этот факт нужно добавить к всеобщей грамотности населения, невысокой рождаемости и незначительной роли исламизма в постсоветской Центральной Азии. Оливье Руа в своих замечательных трудах, возможно, недооценивает русское культурное влияние в регионе. Он отмечает только сохранение значимости русского языка, играющего роль lingua franca для правящих классов Центральной Азии, феномен, который он считает временным (Roy О. La nouvelle Asie centrale: L'Asie centrale contemporaine. — Presses universitairei de France, 2001). Ни на минуту не веря в противоположную гипотезу о подпольном сохранении советской сферы влияния, я, тем не менее, внедрялся бы в Центральную Азию с большей осторожностью, если бы я был на месте американского геостратега. 1500 военных, размещённых Вашингтоном в Узбекистане, - это совсем немного, и они находятся слишком далеко от своей страны. Сегодня они - передовая ударная сила, а завтра могут оказаться заложниками.
Проблема Украины
В период между 1990 и 1998 годами распад России зашёл очень далеко, ведя к утрате российским государством контроля над этнически русским населением. В случае прибалтийских стран, Кавказа, Средней Азии — зон с преобладанием нерусского населения - этот отход может быть охарактеризован как отступление империи, или деколонизация. В случае Белоруссии, Украины и северной половины Казахстана Россия утрачивала часть сферы своего традиционного господства. Белоруссия раньше никогда не существовала в качестве самостоятельного государственного образования. Север Казахстана - тем более. И в обоих этих случаях потеря контроля может рассматриваться как парадоксальное последствие анархии, которая оставила в неприкосновенности границы, установленные в советское время. Более сложным представляется случай Украины, население которой делится на три части - украинцев-униатов на западе, православных украинцев в центре и русских в восточной части.
Её окончательный разрыв с Россией можно предполагать с большей степенью реализма. Но Хантингтон в своём споре с Бжезинским, возможно, прав, когда утверждает, что Украина призвана вернуться в орбиту России. Однако нельзя согласиться с его упрощённой, чисто религиозной трактовкой данного феномена. Зависимость Украины от России является результатом других постоянных тесных и невидимых связей.
С точки зрения Украины, нововведения всегда приходили из России. Мы сталкиваемся здесь с исторической константой. Большевистская революция возникла в России, а точнее говоря, в её исторически доминирующей части - обширном пространстве вокруг оси Москва — Санкт-Петербург. Там было создано Российское государство, оттуда исходили все волны модернизации с XVI по 20 век. Именно там произошёл и прорыв к либерализации в 90-х годах. Падение коммунистической системы, волна реформ, которая продолжается и сегодня, начались в Москве, а их распространение произошло через посредство русского языка. Украина, отрезанная от России, может идти по пути реформ только очень медленно, несмотря на все идеологические декларации и разглагольствования Международного валютного фонда.
Украина в историческом и социологическом отношениях представляет собой только плохо структурированную, расплывчатую зону, которая сама никогда не являлась источником феномена модернизации. Она в основном остаётся периферией России, получающей импульсы из центра и во все эпохи характеризующейся своим консерватизмом: антибольшевистским и антисемитским в 1917-1918 годах, более отмеченным печатью сталинизма, чем Россия, после 1990 года. Западные страны, введённые в заблуждение её географическим положением, близостью к Западу и наличием значительного по численности религиозного меньшинства униатов, близких к католицизму, не поняли, что Украинд, провозгласив свою независимость, изолировала себя от московской и петербургской демократической революции, даже если при этом она таким образом оказалась в ситуации, обеспечившей ей получение западных кредитов. Однако не будем преувеличивать периферийный консерватизм Украины. Трудности преодоления чисто авторитарного президентского режима для неё не идут ни в какое сравнение с подобными трудностями в Казахстане или Узбекистане.
Сценарий, предложенный Бжезинским, однако, не был абсурдным. Существует достаточно культурных различий с Россией для самоопределения Украины в качестве специфической общности. Однако, лишённая собственного динамизма развития, Украина может отойти от России, только перейдя в орбиту влияния другой державы. Американская держава слишком далека и слишком нематериальна, чтобы служить противовесом России. Европа является реальной экономической державой, сердце которой — Германия. Но она не представляет собой полюса военной и политической мощи. Однако если Европа пожелает им стать, то не в её интересах делать Украину своим сателлитом, поскольку ей потребуется русский полюс равновесия, чтобы освободиться от американской опеки.
Мы можем в данном случае измерить конкретное экономическое неприсутствие США в сердце Евразии: сила их красноречия не может здесь компенсировать слабость их материального производства, особенно для такой развивающейся страны, как Украина. Если мы оставим в стороне экспорт вооружения и небольшого количества компьютеров, то Америка может предложить немногое. Она не экспортирует средства производства и потребительские товары, в которых нуждаются украинцы. Что касается финансового капитала, она, напротив, поглощает его, лишая развивающийся мир ресурсов, высвобождаемых Японией и Европой. Все, что может сделать Америка, — это представить иллюзию своей финансовой мощи через свой политический и идеологический контроль над Международным валютным фондом и Всемирным банком - двумя учреждениями, без которых, заметим мимоходом, Россия может отныне обходиться благодаря положительному сальдо своего торгового баланса.
Америка, разумеется, может предложить себя в качестве потребителя товаров, которые в перспективе могут производиться Украиной, оплачивая их деньгами, выкачиваемыми из Европы, Японии и других мест. Но анализ товарооборота показывает зависимость Украины от России и Европы, а не от США. В 2000 году Украина импортировала товаров из стран СНГ на сумму в 8040 млн. долларов, а из остальных стран мира, в основном из Европы, - на сумму в 5916 млн. долларов (La Documentation fran?aise // Le Courrier des Pays de l'Est. - № 1020. - 2001. - nov.-dec. - P. 175). Импорт из США товаров и услуг составил 190 млн. долларов, то есть лишь 1,4% всего импорта (U.S. Census Bureau. htpp.//www.census.gov/foreign trade/balance/c4623.html). В течение того же года экспорт Украины в страны СНГ достигал 4498 млн. долларов, в остальные страны мира - 10075 млн., из них в США -только 872 млн., то есть 6% от общей суммы. Украина покрывает свой импорт из СНГ лишь на 56%, но в отношении остального мира она имеет положительное сальдо торгового баланса с покрытием в 170%.
Именно в этом наиболее чётко проявляется нематериальный характер американской империи: США покрывают экспортом свой импорт из Украины только на 22%. Не оставим без внимания динамику процесса: в торговле с Украиной США имеют дефицит лишь с 1994 года. В 1992 и 1993 годах они имели небольшое положительное сальдо. Потребление все более и более явно становится основной специализацией американской экономики в международной системе. США не находятся более (и это наименьшее, что можно было бы сказать) в ситуации перепроизводства послевоенных времён, и поэтому они не могли бы осуществить новый «план Маршалла», в котором так нуждались бы страны, отказавшиеся от коммунизма. В бывшей советской сфере, как и в других местах, они выступают только как хищники.
Относительно Украины мы уверены лишь в том, что она никуда не уйдёт. Её сближение с Россией вероятно, так же как и невозможность её простого и чистого перехода под власть Москвы. Россия, если её экономика будет развиваться, вновь станет центром притяжения на пространстве более обширном, чем она сама. Содружество Независимых Государств может стать новой и реальной политической формой, сочетающей российское лидерство и автономию ряда постсоветских властителей. Белоруссия может быть фактически аннексирована, Украина - остаться действительно самостоятельной, но стать второй Малой или Новой Россией. Понятие «Всея Руси» может вновь всплыть на поверхность в сознании субъектов, действующих на локальной или международной арене. По ту сторону Кавказского хребта Армения сохранит статус союзника, поскольку она привязана к России из-за страха перед Турцией, остающейся привилегированным союзником США ещё на ряд лет. Грузия может вернуться в строй. Республики Средней Азии могут попасть под влияние России, причём Казахстан с его наполовину русским населением занял бы особое место в этом построении. Появление России вновь в качестве динамичного экономического и культурного игрока в этом регионе, очевидно, поставило бы войска США, размещённые в Узбекистане и Кыргызстане, в странную ситуацию, при которой выражение «иностранный корпус» приобрело бы своё основное значение («инородное тело»). Этот процесс реорганизации немедленно привёл бы к созданию к востоку от расширенного Европейского сообщества другой многонациональной организации, имеющей центральную направляющую силу — Россию. Но в обоих случаях сложный характер политической системы сделал бы любое действительно агрессивное поведение довольно трудным, а любое вовлечение в серьёзный военный конфликт - чрезвычайно проблематичным.
Слабость как козырь
Портрет идеальной и необходимой миру России, набросок которого я сделал, приукрашивает её. Я описал, скорее, виртуальную нацию. В настоящий момент, как это было показано, уровень насилия в частной жизни общества в России - один из самых высоких в мире; государство сражается, чтобы поддержать свою способность собирать налоги, чтобы сохранить целостность кавказских границ. Оно находится в окружении (скорее провокационном, чем эффективном) у американцев в Грузии и Узбекистане. Пресса западного мира в духе иезуитского «ангелизма» упрекает Россию в контроле над СМИ, в наличии групп молодых правых экстремистов, короче говоря, во всех недостатках нации, которая с большим трудом встаёт с колен. Многие из наших СМИ, слишком привыкших к изнеженности сверхразвитого общества, находят удовольствие в создании имиджа России как государства, внушающего опасения.
Что касается американских стратегов, то они не перестают повторять, что для того, чтобы обеспечить нашу безопасность в долгосрочном плане, мы должны давать попять русским, что фаза существования их империи закончилась. Делая это, они, безусловно, обнаруживают главным образом имперские амбиции самих США. Не нужны большие интеллектуальные усилии, чтобы понять, что Россия больше не является находящейся на подъёме державой. Какой бы ни была форма её режима — авторитарной или демократической, - Россия переживает демографический спад. Её население сокращается, стареет, и уже один этот факт позволяет нам считать эту нацию скорее фактором стабильности, чем угрозой.
С американской точки зрения, эти демографические изменения породили достаточно любопытный парадокс. На первом этапе сокращение населения России, наряду с крахом её экономики, сделало США единственной сверхдержавой в мире, и они предались несбыточной мечте об империи. Тогда-то и появился соблазн прикончить русского медведя. На втором этапе миру понемногу становится ясно, что уменьшившаяся Россия не только не вызывает больше тревоги, но и как бы автоматически становится партнёром по поддержанию равновесия со слишком мощной, слишком хищнической, слишком непредсказуемой в своей международной игре Америкой. Именно это позволило Владимиру Путину заявить в Берлине: «Никто не ставит под сомнение большую ценность для Европы её отношений с Соединёнными Штатами. Просто придерживаюсь мнения, что Европа... укрепит свою репутацию мощного и действительно самостоятельного центра мировой политики... если она сможет объединить собственные возможности с возможностями российскими — людскими, территориальными и природными ресурсами, с экономическим, культурным и оборонным потенциалом России». (Слово «оборонный» выделено мною. - Авт.)
В сущности, мы не уверены в абсолютной мере в том, что Россия будет создавать демократическое общество, что она будет всегда или, по крайней мере, долгое время воплощать в жизнь мечту Фукуямы о всемирном характере либерального общества. В этом политическом смысле она не заслуживает абсолютного доверия. Но она достойна доверия в дипломатическом плане. По двум основным причинам. Прежде всего, потому, что она слаба. Парадоксально, но в сочетании с внутренней стабилизацией в стране это является главным козырем Владимира Путина, который позволяет ему в качестве потенциального союзника включиться в игру европейцев. Но Россия также заслуживает доверия потому, что, будучи либеральной или нет, она обладает универсалистским характером, она способна воспринимать международные отношения эгалитаристским, справедливым образом. В сочетании со слабостью, которая не позволяет мечтать о господстве, российский универсализм может только позитивно способствовать равновесию в мире.
Это очень оптимистическое видение России как полюса равновесия даже не было бы необходимым для «реалиста» американской классической школы, киссинджеровского или другого толка. Для стратега-реалиста военный противовес не обязательно должен быть положительным в моральном смысле.
Греки, которым, в конце концов, надоела афинская держава, призвали себе на помощь Спарту, не являвшуюся образцом демократии и свободы, но имевшую единственное достоинство - она отказывалась от любой территориальной экспансии. Так погибла афинская империя, разбитая греками, а не персами. Было бы смешно предполагать, что в предстоящие годы Россия выступит в роли Спарты - олигархического города-государства, призванного защитить свободу, после того как она играла роль Персии - многонациональной империи, угрожавшей всем нациям. Ни в каких сравнениях не следует заходить слишком далеко: сегодня мир слишком обширен и сложен, чтобы можно было допустить новую Пелопонесскую войну. Просто потому, что Америка не имеет экономических, военных или идеологических средств для того, чтобы помешать европейским и японскому союзникам вернуть свою свободу, если они того пожелают.
ГЛАВА 8
Эмансипация Европы
В первое время события 11 сентября стали для европейцев прекрасным случаем продемонстрировать свою солидарность. Их руководители настаивали на формальном вступлении НАТО, оборонительного альянса, предназначенного для борьбы против государств, в достаточно неопределённую «борьбу против терроризма». На протяжении последующего года мы, однако, наблюдали постоянное ухудшение Отношений между европейцами и американцами, столь же очевидно таинственное по своим глубинным причинам, сколь и неуклонное. Жестокость террористической акции вызвала солидарность с пострадавшими. Американская война против терроризма, грубая и неэффективная по своим методам, неясная по своим действительным целям, привела к проявлениям настоящего антагонизма между Европой и Америкой. Неустанное разоблачение «оси зла», постоянная поддержка Израиля, презрение к палестинцам постепенно изменили восприятие Америки европейцами. Бывшая до этого фактором мира, Америка стала источником опасений. Европейцы, бывшие долгое время законопослушными детьми уважаемой патерналистской державы, стали подозревать верховную власть в возможно опасной безответственности. И свершилось немыслимое - постепенное, конечно, ещё незавершённое сближение на международной арене между французами, немцами и британцами.
Исходящая от французов подозрительность в отношении США не может рассматриваться как нечто новое. Поразительна эволюция немцев. Послушность руководителей главного протектората на Западе, неотъемлемого инструмента американского давления на континенте, считалась руководителями Вашингтона само собой разумеющейся. Эта подразумевавшаяся уверенность основывалась на двух не высказываемых вслух моментах: Соединённые Штаты раздавили Германию своими бомбардировками в 1943-1945 годах, а немцы по своей природе являются людьми послушными, которые подчиняются сильнейшему. К тому же они признательны американцам за то, что те защитили их от коммунизма и допустили их экономическое развитие. Лояльность Германии, казалось, была обеспечена на века благодаря вполне понятному соотношению сил и правильно понятым интересам.
Новые колебания британского союзника не менее удивительны. Равнение Великобритании на США было для американских стратегических аналитиков фактом естественным, можно сказать врождённым, вытекающим из общности языка, темперамента и цивилизации. Показательна бесцеремонность Бжезинского, когда он говорит о британской поддержке. Появление нового английского антиамериканизма на левом и правом флангах политического спектра является парадоксальным феноменом, поскольку оно происходит сразу же вслед за беспрецедентной поддержкой Соединённых Штатов. Соединённому Королевству ранее все же удалось удержаться в стороне от войны во Вьетнаме. Этот парадокс сближения и удаления, следующих друг за другом с короткими интервалами, является классическим; он затронул в разной степени все европейские нации: слишком сильно сближаясь с чем-нибудь или с кем-нибудь, можно осознать, насколько непримиримы различия с ним.
Детальный анализ прессы каждой из стран Старого континента - членов Атлантического альянса - показывает усиление чувства страха, а затем и безнадёжности. Однако проще показать эмоциональный сдвиг через его результаты. К большой ярости американских военных и гражданских руководителей, европейцы в конце концов сумели договориться о производстве военно-транспортного «Аэробуса». Они также запустили проект «Галилео» по спутниковому наблюдению, предназначенный для ликвидации монополии американской системы ПРО. В этом случае проявилась конкретная экономическая и технологическая сила Европы, поскольку это решение требует вывода на орбиту 30 спутников. Когда она этого желает, то есть когда немцы, британцы и французы договорятся, Европа может действовать. В июне 2002 года Европа с согласия Великобритании и Германии считает возможным даже угрожать США конкретными мерами в ответ на увеличение Соединёнными Штатами пошлин на сталь. Залы, где проходят международные конференции, отныне заполнены огорчёнными, если не сказать озлобленными, американскими учёными, военными и журналистами, открыто упрекающими европейцев в непонимании или отсутствии лояльности и подспудно выражающими раздражение их богатством, мощью и растущей автономией.
Нельзя объяснить эту эволюцию событиями только одного года, что отражало бы лишь поверхностное понимание. Описывать недавние политические разногласия — значит изучать скорее механизмы осознания антагонизма, чем его существо. Глубинные силы действуют. Одни из них сближают европейцев с американцами, другие удаляют их друг от друга. Анализ осложняется из-за важного аспекта текущего процесса: силы притяжения и отталкивания возрастают одновременно. В Европе растущее желание слияния с Соединёнными Штатами все более и более эффективно сводится на нет необходимостью разъединения, которая прогрессирует ещё энергичнее. Такого рода напряжённость типична при приближении разрыва.
Два выбора: имперская интеграция или независимость?
Со времён войны отношение европейских руководителей к США амбивалентно, так же как отношение вашингтонских руководителей к европейскому строительству. Американцы нуждались во франко-германском примирении, чтобы обеспечить сплочённость Атлантического альянса на континенте перед лицом русских, однако они никогда ранее не предполагали, что примирение приведёт к рождению конкурирующей стратегической общности. Их постепенный переход от симпатии и поддержки к подозрительности, затем к досаде и, наконец, к оппозиции является вполне понятным процессом.
Что касается европейских руководителей, то они весьма разумно чувствовали потребность в американской защите после пражских событий и советизации Восточной Европы. Когда тяжёлое похмелье от Второй мировой войны осталось позади и коммунизм потерпел крах, они не могли не впасть в сомнения и ностальгию по независимости. В конце концов, с точки зрения каждого из правящих классов Старого континента, каждая из историй европейских наций является более насыщенной, более богатой и более интересной, чем история США, длительностью только в три века. Достижение европейцами американского уровня жизни могло только оживить сомнения в законности лидерства США и придать содержание движению за освобождение. Все это присуще, без каких-либо модификаций, и Японии на другой стороне Евразии.
Но в последние 20 лет появились также и противоположные силы, подталкивающие к тотальной интеграции в американскую систему. Либеральная революция (или ультралиберальная реакция, по терминологии левых) породила как бы новый соблазн для высших европейских сфер. В развитом мире, как мы видели, усиливаются олигархические тенденции. Зарождающиеся новые социальные силы нуждаются в лидере. В тот самый момент, когда их военная роль перестаёт казаться необходимой, США становятся защитником общепланетарной революции неравенства, олигархической трансформации, в отношении которой можно предположить, что она соблазняет правящие классы всех обществ в мире. То, что Америка предлагает отныне, это - более не защита либеральной демократии, это - больше денег и больше власти для тех, кто уже является наиболее богатым и наиболее сильным.
В 1965-2000 годах европейские руководители выбирали не между двумя альтернативными решениями, не между интеграцией и эмансипацией. Они одновременно осуществляли либерализацию экономики и объединение континента, поставив, таким образом, американцев к началу 20I века в своеобразную ситуацию, в которой те не знают, являются ли их подчинённые предателями или верными подданными. Европа стала, как они того желали, зоной свободной торговли, лишённой таможенных барьеров, если не принимать во внимание остатки общей сельскохозяйственной политики. Однако существует евро, и его падение на 25% по отношению к доллару в период между моментом его введения и февралём 2002 года восстановило на некоторое время фактически защиту европейской экономики по отношению к США, снизив все экспортные цены и повысив цены на все импортируемые из США товары на эквивалентное количество процентов. Крики ответственных лиц и журналистов Старого континента при введении правительством Буша в первой половине 2002 года защитных тарифов на импорт стали и субсидий сельскому хозяйству свидетельствуют о том, что европейские руководители не полностью осознают последствия своих действий. Они не хотят понять, что евро уже действует сам по себе против Соединённых Штатов сначала посредством снижения, а затем посредством повышения своего курса, потому что эти руководители в действительности не делали выбора между интеграцией 6 американскую систему и эмансипацией.
Выбор «имперской интеграции» потребовал бы, с точки зрения европейских правящих классов, двойной ментальной революции: захоронения нации и имперского брака; то есть, с одной стороны, отказа от защиты независимости своих народов, а с другой стороны, что касается непосредственно правящих классов, их полноправной интеграции в американский правящий класс. Таким был порыв значительной части европейских и французских элит 11 сентября, когда все почувствовали себя «американцами». Такова была иллюзия Жана-Мари Мессье.
Все более и более частое ограбление имущих европейцев Уолл-стрит, американскими компаниями и банками делает этот выбор все менее и менее привлекательным. Тем более что появление на правом фланге американского политического спектра настоящей еерофобии ставит вопрос, а не готовы ли США сами урегулировать проблему, не дают ли они понять своим союзникам, что речь не идёт о том, что в будущем они могли бы стать чем-либо иным, нежели гражданами второго сорта. Оживление американского дифферешщализма затрагивает негативно не только негритянское население, латиноамериканцев и арабов. Оно затрагивает также, хотя и в меньшей степени, европейцев и японцев.
Выбор альтернативного пути - «эмансипации» - стал бы результатом объективной экономической мощи континента, признанием общих ценностей, отличных от ценностей Америки. Он предполагает способность Европы самой обеспечить свою военную защиту. Этот выбор является реалистичным в краткосрочном плане. Европа обладает более мощной промышленностью, чем США. Ей больше нечего бояться в военном отношении очень ослабленной России. Она могла бы, о чём никогда не говорится, достичь настоящей стратегической автономии, увеличив свои ядерные ударные силы. К тому же равновесие ядерного устрашения, которое фактически постоянно существует между США и Россией, даёт Европе достаточно много времени для того, чтобы осуществить это наращивание ядерного потенциала, если она того пожелает. Единственная серьёзная проблема, имеющаяся у Европы, — это демографический дефицит, и отсюда в перспективе - тенденция к её ослаблению, не по сравнению с Россией, а по сравнению с США.
Представить варианты выбора - значит предложить возможность какого-то выбора. Это значит предположить, что правящие классы превратились в сознательных, так сказать антропоморфных, игроков, способных принимать решения в зависимости от своих интересов, вкусов, системы ценностей о направлении, в котором следует двигаться. Подобные чудеса, несомненно, встречались в истории: сенат Римской республики, лидеры афинской демократии в эпоху Перикла, Конвент во Франции в 1793 году, викторианские элиты Британской империи во времена Гладстона и Дизраэли, прусская аристократия при Бисмарке. Мы не живём в одну из этих великих эпох.. Можно, в крайнем случае, упомянуть о наличии такого типа сознания у высших классов современной Америки, но с некоторыми оговорками, поскольку их выбор обычно диктовался лёгкостью решения, а следовательно, нельзя утверждать, что он действительно является настоящим выбором. Что касается европейских правящих классов, которые сохраняют некоторую способность принимать трудные, обязывающие решения, то национальная фрагментарность заранее исключает любую иллюзию относительно наличия коллективной мысли.
Определять позиции Европы и Америки по отношению друг к другу будут сложные и ещё неосознанные факторы. Сила вещей, как говорили когда-то, будет разъединять Европу и Америку.
Цивилизациопный конфликт между Европой и Америкой
Силы разъединения являются, между тем, не только экономическими. Культурные параметры играют свою роль, причём нередко невозможно полностью отделить культуру от экономики. В Европе доминируют ценности агностицизма, мира и равновесия, чуждые сегодня американскому обществу.
В этом, видимо, заключается огромнейшая ошибка Хантингтона: он хочет ограничить сферу американского господства тем, что он называет Западом. В поисках цивилизационного прикрытия для американской агрессивности он нацеливается на мусульманский мир, конфуцианский Китай и православную Россию, но выступает за существование «западной сферы», сущность которой неопределённа, даже исходя из его собственных критериев. Его разношёрстный Запад связывает католиков и протестантов в одну единую культурную и религиозную систему. Такое слияние шокирует того, кто изучал противоречия теологических учений и традиционных ритуалов, или, проще, историю кровавой борьбы между приверженцами двух религий в XVI и XVII веках.
Оставим в стороне неверность Хантингтона по отношению к собственной «переменной величине» - религии. Можно легко выявить латентное противоречие между Европой и Америкой, исходя из того же самого критерия, используемого правильно и в настоящем времени. Америка напичкана религиозной фразеологией, половина её жителей говорят, что они посещают воскресную религиозную службу, но в действительности её посещает только четвёртая часть. Европа же является пространством распространения агностицизма, где проявления религиозности приближаются к нулю. Однако в странах Европейского Союза лучше применяется на практике библейский завет «не убий». Смертная казнь здесь отменена, и уровень убийств весьма низок - примерно 1 на 100 тыс. жителей. Казнь осуждённых является повседневной рутиной в США, где уровень убийств после небольшого спада составляет от 6 до 7 на 100 тыс. жителей в год. Америка завораживает европейцев своим разнообразием не меньше, чем своей универсальностью, если не больше. Её жестокость кажется интересной в кино, но оказывается невыносимой, когда Америка экспортирует её в форме военных и дипломатических действий. Море культурных различий между европейцами и американцами почти безбрежно, но антрополог обязан особо отметить статус американской женщины, авторитарной и угрожающей, который вызывает такую же тревогу у европейских мужчин, как образ всемогущего арабского мужчины - у европейских женщин.
Надо особо помнить то, что является коренным, наиболее глубоким в различии американских и европейских концепций: сам процесс формирования обществ - уровень анализа, где уже нельзя отделить нравы от экономики и которому лучше соответствует понятие цивилизации.
Европейские общества сформировались в результате упорного труда многих поколений бедных крестьян. Они веками страдали от воинственных обычаев своих правящих классов. Лишь позднее они открыли для себя богатство и мир. Можно сказать то же самое о Японии и о большей части стран Старого Света. Все эти общества сохраняют в своего рода генетическом коде инстинктивное понимание сущности категории экономического равновесия. В плане практической морали к этому добавляются ещё понятия о труде и вознаграждении, в плане хозяйственном - понятия о производстве и потреблении.
Американское общество, напротив, является продуктом недавней колонизации, весьма успешным, но не проверенным временем: оно развивалось в течение трёх веков за счёт иммиграции уже грамотного населения на землю, располагающую огромными минеральными ресурсами, очень плодородную, благодатную для развития сельского хозяйства. И Америка, вероятно, не поняла, что её успех является результатом процесса эксплуатации и необратимого расходования богатств, которых она не создавала.
Хорошее понимание европейцами, японцами или любым пародом Евразии необходимости экологического равновесия илисбалансированного торговогообмена является результатом длительной истории крестьянства. Со времён Средневековья европейцы, японцы, китайцы и индусы, например, боролись против истощения почвы, на фактах своей жизни убеждаясь в ограниченности природных ресурсов. В Соединённых Штатах население, освобождённое от прошлого, открыло неисчерпаемую на вид природу. Экономика там перестала быть дисциплиной, которая изучает оптимальное использование ограниченных ресурсов, стала религией динамизма, который не принимает во внимание понятие равновесия. Отказ США присоединиться к Киотскому протоколу, так же как и доктрина О'Нейла о благотворном влиянии торгового дефицита, частично являются результатом культурной традиции. Америка всегда развивалась, истощая свои земли, растрачивая свою нефть, ища за рубежом людей, в которых она нуждалась, чтобы функционировать.
Американская модель общества угрожает Европе
Европейские общества являются глубоко укоренившимися обществами. Географическая мобильность населения здесь в два раза меньше, чем в Соединённых Штатах, в том числе и в Англии, где доля населения, меняющего своё место жительства в течение года, составляла в 1981 году 9,6% (во Франции - 9,4%, в Японии - 9,5%), в то время как в США она достигала 17,5% (Long L. Residential Mobility Differences Among Developed Countries // International Regional Science Review. - 1991. - Vol. 14. - № 2. - P. 143-147). Частая перемена места жительства американского населения нередко рассматривается как показатель динамизма, но современная низкая производительность американской промышленности вызывает сомнение относительно действительной экономической эффективности этих бесконечных передвижений. В конце концов, японцы производят вдвое больше, передвигаясь с места на место в два раза меньше.
Отношение граждан к государству в Европе было и остаётся на инфраидеологическом уровне менталитета отношением доверия. Различные институты, которые воплощают государство, никогда не рассматриваются как враждебные, в противоположность тому, что можно наблюдать в США, где либеральная идеология является лишь частью, «выступающей над поверхностью» и чисто представительской, а отношение к государству на инфраидеологическом уровне менталитета может быть абсолютно параноидальным. Даже в Великобритании, где либеральная революция была намного более глубокой, чем во Франции, Германии или в Италии, не наблюдается, как в США, существования вооружённой милиции для того, чтобы оказывать сопротивление предполагаемым действиям центрального, или, по американской терминологии, федерального государства (King A. Distrust of Government: Explaining American exceptiona-lism // Pharr J., Putnam R.D. Disaffected Democracies. - Princeton University Press, 2000. - P. 74-98). Общественная безопасность стоит в центре равновесия каждого из европейских обществ. Поэтому экспорт Соединёнными Штатами своей специфической модели разрегулированного капитализма представляет собой угрозу для европейских обществ, так же как и для японского общества, такого близкого по всем параметрам к своим дальним европейским кузенам.
В течение 1990-2000 годов много рассуждали о разнообразии видов капитализма, о существовании в Германии рейнской промышленной модели, отдающей приоритет сплочённости, стабильности общества, подготовке рабочей силы, долгосрочным инвестициям в технологию, в противоположность англосаксонской либеральной модели, поощряющей прибыльность, мобильность труда и капитала в краткосрочном плане. Япония, конечно с некоторыми нюансами, близка к Германии как по своей экономической модели, так и по антропологическому типу, в рамках которого семья является основой, что так дорого Фредерику Ле Пле. Много рассуждали также о преимуществах и недостатках каждой из моделей, причём большинство комментаторов в 1980-1990 годах подчёркивали большую эффективность японской или немецкой модели, а в 1990-2000 годах - очевидный рост престижа, скорее идеологического, чем индустриального, модели англосаксонского типа.
Вопрос об экономических преимуществах и недостатках становится в известном смысле второстепенным. Американская система больше не способна обеспечить снабжение своего собственного населения. Наиболее серьёзным, с европейской точки зрения, является то, что бесконечные попытки подчинить этой либеральной модели глубоко укоренившиеся, со значительной ролью государства, общества Старого континента вызывают в этих обществах взрыв - феномен, о котором можно судить по неуклонному росту влияния правых экстремистских сил на следующих друг за другом выборах. Это явление затрагивает сегодня Данию, Нидерланды, Бельгию, Францию, Швейцарию, Италию и Австрию. Чёрный круг, кажется, окружает Германию, ставшую неожиданным, если подумать о 30-х годах, образом полюсом сопротивления «фашизму». Англия избежала этого феномена, что можно объяснить, на первый взгляд, её большей способностью адаптироваться к ультралиберальной модели. Однако она обеспокоена и обнаруживает возобновившуюся страсть к активизации вмешательства государства в экономическую и социальную жизнь, идёт ли речь о системе образования, здравоохранении или об управлении железными дорогами. Испания и Португалия осознают, что их временный иммунитет в отношении правоэкстрсмистских сил обусловлен относительным экономическим отставанием.
Итак, к настоящему моменту Германия и Япония устояли. И не потому, что эти две страны больше склонны к гибкости и приспособлены к социальной нестабильности, а потому, что правила их сверхмощной экономики вплоть до недавнего времени в большей мере учитывали положение рабочих и народных масс. Мы можем быть уверенными в том, что в этих странах с их высоким уровнем сплочённости общества разрегулированность экономики по-американски привела бы к подъёму правоэкстремистских сил.
Именно здесь идеологическое и стратегическое равновесие нарушается: тип капитализма, отождествляемый с американской моделью, становится угрозой для обществ, которые ранее ему больше всего сопротивлялись. Получив в какой-то момент выгоду от свободы обмена, ведущие индустриальные страны, каковыми являются Япония и Германия, ныне задыхаются от недостатка спроса на мировом рынке. Уровень безработицы растёт даже в Японии. Рабочий класс этих стран не может больше быть защищён от давления глобализации. Господство идеологии ультралиберализма порождает внутри самих этих обществ протест, который виртуально разрушает ментальное и политическое равновесие.
Американская экономическая пресса без устали требует реформы этих «несовременных», «закрытых» систем, недостаток которых в действительности состоит в том, что они слишком продуктивны. В фазы мировой экономической депрессии наиболее мощные промышленные экономики всегда страдают больше, чем отсталые и низкопродуктивные. Кризис 1929 года затронул глубже всего американскую экономику из-за её промышленной мощи в ту эпоху. Соединённые Штаты, будучи низкопродуктивными в 2000 году, в большей степени вооружены, чтобы встретить дефицит спроса на мировом рынке. Статьи в американской экономической прессе, требующие модернизации японской и немецкой систем, отмечены невольной печатью юмора: действительно встаёт вопрос, а как функционировала бы мировая экономика, если бы в Германии и Японии тоже возник дефицит торгового баланса американского типа. Тем не менее американское идеологическое давление и господство либеральных концепций в организации мировой торговли становятся основной проблемой для двух наиболее важных союзников США, для двух крупнейших индустриальных стран - ведущих мировых экспортёров. Стабильность американской системы основывалась вначале на господстве Вашингтона над этими двумя основными столпами — Германией и Японией, побеждёнными во время Второй мировой войны, а затем приручёнными. Америка, увязшая в своих дефицитах, в своих трудностях, в своих опасениях, связанных с новой атмосферой нетерпимости в мире, все больше отталкивает их от себя.
В Европе важным феноменом является новое поведение Германии, господствующей в экономическом отношении державы. Американская либеральная революция гораздо больше угрожает сплочённости немецкого общества, чем французской республиканской модели, более либеральной в своих привычных понятиях, сочетающей индивидуализм и обеспечение безопасности государством. Если рассуждать в плане «общественных ценностей», то конфликт между Францией и США является конфликтом лишь наполовину. Напротив, американская и германская концепции являются абсолютно противоположными. Поездка Джорджа У. Буша в Европу в мае 2002 года отразила это франко-германское расхождение. Демонстрации против его приезда были гораздо более значительными за Рейном, чем во Франции. Французы, связанные воспоминаниями о де Голле, вплоть до недавнего времени верили, что только они способны отстаивать независимость. Им трудно вообразить Германию бунтующей во имя своих собственных ценностей. Но Европа, если произойдёт её эмансипация, будет обязана этим столько же Германии, сколько и Франции.
Европейцы хорошо осознают проблемы, которые ставит перед ними Америка, масштабы которой защищают и в то же время тяготят их в течение уже долгих лет. Они весьма слабо представляют себе проблемы, которые они сами ставят перед Соединёнными Штатами. Над Европой часто насмехаются как над экономическим гигантом без политического самосознания и политической линии. Эта критика, чаще всего оправданная, упускает из виду, что экономическая мощь существует сама по себе, что присущие ей процессы интеграции и концентрации стихийно влекут за собой среднесрочные и долгосрочные стратегические последствия. Именно поэтому Америка ощутила ещё до введения евро, какую угрозу несёт с собой рост экономической мощи Европы.
Европейская экономическая мощь
Свобода обмена на практике не делает мир объединённым, даже если она и стимулирует обмены между континентами. Глобализация в общепланетарных масштабах является только вторичным измерением процесса. Подтверждённая статистикой реальность - это преимущественная интенсификация обменов между близкими друг другу странами и образование экономических регионов континентальных масштабов: Европа, Северная и Центральная Америка, Южная Америка, Дальний Восток. Либеральные правила игры, установленные при американском лидерстве, таким образом, разрушают, в плане тенденции, гегемонию Соединённых Штатов, так как поощряют образование региональных блоков, отделённых от Северной Америки.
Европа становится автономной державой почти против своей воли. С американской точки зрения, есть и нечто ещё более опасное: игра экономических сил ведёт к тому, что Европа также обречена присоединять к себе новые пространства, близлежащие к её границам, по принципу смежности и диффузии. Она проявляет свою силу почти помимо собственной воли. Её экономический вес континентального масштаба ведёт к тому, что она будет постепенно устранять политическую и военную власть США. поглощая своей реальной физической массой, например, существующие американские военные базы.
Со стратегической точки зрения мир можно рассматривать с двух позиций: с военной точки зрения, Соединённые Штаты присутствуют в Старом Свете, с экономической -очевиден все более и более маргинальный характер их присутствия не только в Европе, но и в Евразии в целом.
Глядя на проблему под военным углом зрения, нам снова придётся перечислять американские военные объекты на планете: в Европе, Японии, Корее и других местах. Если мы очень впечатлительны, мы могли бы себя убедить в том, что 1500 военных, затерянных в Узбекистане, или 12 000 военных, заблокированных на базе в Баграме в Афганистане, представляют собой нечто важное в стратегическом плане. Лично я чувствую, что эти две базы представляют собой, скорее, малопродуктивные банковские филиалы, служащие для распределения кое-каких субсидий "вождям местных кланов. Эти вожди все ещё обладают реальной властью, в данном случае властью не выдавать террористов, которых разыскивают или делают вид, что разыскивают, американцы. Б данном случае финансовые трансферты скромны, но достаточны: слаборазвитость этих регионов столь велика, что позволяет оплачивать местных наёмников по низкой цене.
Если же мы посмотрим на экономическую сторону стратегических вопросов и возьмём ту часть мира, которая реально развивается, где возникают целые отрасли промышленности, где общество просыпается и демократизируется, как, например, на границах Европы, то экономическое и материальное отсутствие там Америки становится очевидным феноменом.
Обратимся к периферии зоны евро и рассмотрим три страны, ключевых в военном плане для США:
- Турция, основной стержневой союзник на пространстве между Европой, Россией и Ближним Востоком;
- Польша, вполне законно спешащая вступить в НАТО, чтобы окончательно забыть русское господство, установившееся гораздо ранее, чем коммунистическая диктатура;
- Великобритания, естественный союзник США.
Можно, конечно, на манер состарившихся детей, какими по существу являются военные стратеги, представить себе эти три страны как прочный и сильный плацдарм американцев в их борьбе за контроль над миром. В детском представлении Доналда Рамсфелда, например, только физическая сила чего-то стоит. Однако если перейти от психологии, сформировавшейся на переменах между занятиями в военной школе, к реальному соотношению экономических сил, то мы увидим, что эти три страны, Турция, Польша и Великобритания, уже находятся в сфере влияния зоны евро. У Великобритании товарооборот с 12 членами Евросоюза выше, чем товарооборот с США, в 3,5 раза, у Турции - в 4,5 раза, у Польши - в 15 раз. В случае возникновения серьёзного торгового конфликта между Европой и США Польша не будет иметь никакого выбора, а у Турции выбор будет весьма небольшим. Что касается Великобритании, то любое прямое противостояние с континентальной Европой потребует от неё некоторой дозы экономического героизма, на что она вполне способна.
Ситуация не является статичной. Если бы мы рассматривали исторические данные, относящиеся к периоду 1995-2000 годов, то мы бы увидели, что Польша находится
в стадии её поглощения зоной евро. Турция, как и большинство стран мира, несколько больше экспортирует в Соединённые Штаты, а импортирует оттуда несколько меньше. Здесь, как и в других местах, Америка старается играть роль универсального всеядного потребителя. Великобритания, несмотря на свою исконную принадлежность к европейской зоне свободной торговли, в течение последних пяти лет немного сблизилась с США. Поход против евро, плохо продуманный и дефляционный, имел, с этой точки зрения, скорее отталкивающий, чем притягательный эффект.
Анализ этих цифр, в первую очередь, показывает всю важность фактора территориальной близости в развитии торговых связей. Глобализация существует на двух уровнях: один — мировой, другой - региональный. Но она является, прежде всего, - и этого очень опасаются американские стратегические аналитики — регионализацией в масштабах континентов или субконтинентов. В той степени, в какой она представляет собой действительно глобальный процесс, она выявляет, что США скорее являются потребителем товаров и финансовых ресурсов, чем вносят в глобализацию позитивный вклад. Строгая математическая логика показывает, что через взаимодействие на основе географической смежности глобализация в самых глубоких своих проявлениях способствует перемещению мирового экономического центра тяжести в Евразию и усиливает тенденцию к изоляции Америки.
Игра этих сил, которую изначально поощряли США. благоприятствует возникновению интегрированной Европы - фактически господствующей державы в регионе, в стратегическом отношении лучше расположенном, чем тот регион, центром которого являются США. Развитие Восточной Европы, России, а также таких мусульманских стран, как Турция или Иран, и виртуально всего Средиземноморского бассейна, похоже, делают Европу естественным полюсом роста и мощи. Её близость к Персидскому заливу, безусловно, воспринимается «мыслителями» американской политики как наиболее драматическая угроза позициям США в мире.
Механизм кризисного сценария позволяет лучше представить соотношение экономических и военных сил. Что произошло бы, если бы Европа, господствующая экономическая держава для Турции, оказала давление на последнюю с тем, чтобы она не разрешила американской армии использовать военную базу в Инчирлике в рамках агрессии против Ирака? Сегодня? Завтра? Послезавтра? Ориентация Турции на Европу привела бы к драматическому сокращению американского военного потенциала на Ближнем Востоке. Современные европейцы и не думают о таких сценариях, а в воображении американцев они присутствуют.
Мир с Россией и мусульманским миром
В противоположность Соединённым Штатам Европа не имеет особых проблем во взаимоотношениях с внешним миром. Она находится в нормальном торговом взаимодействии с остальной частью планеты, покупая необходимые ей сырьё и энергетические ресурсы и оплачивая этот импорт за счёт доходов от своего экспорта. Её долгосрочным стратегическим интересом является, следовательно, мир. Внешняя политика США всё больше и больше структурируется вокруг двух главных конфликтов с двумя противниками, которые являются непосредственными соседями Европы. Один из них - Россия - основное препятствие для американской гегемонии, но она слишком сильна, чтобы быть поверженной. Другой противник - мусульманский мир, по это, скорее, театральный противник, который служит для организации мизансцен, демонстрирующих американскую военную мощь. Поскольку Европа заинтересована в мире, особенно с этими своими двумя главными соседями, её приоритетные стратегические цели являются отныне диаметрально противоположными позициям США.
Поскольку страны Персидского залива вынуждены продавать свою нефть вследствие того, что их население растёт, Европа может не бояться никакого эмбарго. С другой стороны, она не может бесконечно мириться с хаосом, который искусственно поддерживают Соединённые Штаты и Израиль в арабском мире. Экономическая реальность показывает, что этот регион мира должен был бы перейти в сферу сотрудничества, ориентированного на Европу и в значительной мере исключающего Соединённые Штаты. Турция и Иран это уже прекрасно поняли. Однако не стоит заблуждаться: здесь имеются все элементы настоящего антагонизма между Европой и США в среднесрочном плане.
С Россией, которая, как свидетельствуют все факты, становится благоразумным партнёром, правда, очень ослабленным в экономическом и военном отношениях, и вместе с тем является крупным экспортёром нефти и природного газа, Европа может только расширять сферы взаимопонимания. Стратегическая беспомощность США перед лицом России сглаживает противоречия между ними. Америка без конца вынуждена после актов агрессии прибегать к демонстрации своей дружбы с Россией. К этому её подталкивает и боязнь, что русские и европейцы оставят её в стороне от своих будущих переговоров.
В отношении ислама американская пагубная агрессивность продолжает усугубляться и становится очень конкретной. Мусульманский мир поставляет в Европу значительную часть иммигрантов: пакистанцев в Англию, арабов из Магриба во Францию, турок в Германию, если ограничиться только наиболее многочисленными группами иммигрантов. Дети этих иммигрантов являются гражданами стран, принявших их, включая отныне и Германию, где только что приняли закон о «праве почвы», что сближает её с Францией. Европа должна поддерживать отношения мира и доброго взаимопонимания с мусульманскими странами не только в силу их географической близости, но и для того, чтобы обеспечить внутренний мир в своих странах. Здесь Соединённые Штаты выступают как генератор не только международных, но и внутренних беспорядков. Нападения молодых обездоленных арабов Магриба на синагоги в первом квартале 2002 года позволили Франции первой познать опыт дестабилизации вследствие американо-израильской политики, хотя глубинные причины бунта лежат в структурном неравенстве, все более характерном для самого французского общества. Неясно, как Германия со своими турками и ещё больше Англия со своими пакистанцами смогут избежать в грядущие годы дестабилизирующего воздействия США.
Франко-германская супружеская пара... и её английская любовница
Говорить о Европе, о её мощи, о её растущем антагонизме с Соединёнными Штатами - означает использовать концепцию, смысл которой не определён: экономический регион, сфера цивилизации, агрегат наций, короче говоря, - если уж оставаться в абсолютной неопределённости, -общность, которая находится в движении. В настоящее время экономическая интеграция продолжается. Благодаря своей массе и своим успехам эта общность притягивает к себе новых членов из числа стран Восточной Европы и, кажется, предназначена для того, чтобы, несмотря на все трудности, поглотить Турцию. Однако первым политическим результатом этой спонтанной экономической экспансии становится дезорганизация. Экономическое расширение ставит организационную систему в беспомощное положение. Стойкое сохранение наций, воплощающееся в языках, политических системах, ментальности, делает весьма трудным процесс принятия решений, приемлемых для всех членов.
С мировой стратегической точки зрения, подобная эволюция могла бы быть воспринята как начало процесса дезинтеграции. В действительности она просто делает особенно вероятным процесс упрощённого принятия решений тремя ведущими странами, при котором Великобритания вместе с Германией и Францией фактически составили бы руководящий триумвират. Франко-германское сближение сейчас, после нескольких лет разногласий, является весьма вероятным. Роль Соединённого Королевства могла бы быть абсолютно новой, но должна рассматриваться в плоскости возможностей. Мы не должны повторять изначальную ошибку Бжезинского, который уверяет нас, что Великобритания, в отличие от Франции и Германии, не является «геостратегическим игроком» и что «её политика не заслуживает пристального внимания». Роль франко-британского сотрудничества в разработке европейской военной политики такова, что эта оценка уже сейчас может быть квалифицирована как неудачная.
Между 1990 и 2001 годами франко-германские отношения не были хорошими. Объединение двух германских государств разбалансировало Европу - создание Германии с 80-миллионным населением как бы рикошетом уменьшило роль Франции, число жителей которой достигает только 60 млн. человек. Объединение валют, которое должно было бы представлять собой оптимистичное продвижение вперёд, было задумано, чтобы связать Германию. Для её успокоения европейцы согласились на преувеличенно строгие критерии управления и на годы стагнации. Со своей стороны, Германия, слегка опьянённая вновь обретённым единством, не сыграла умиротворяющей роли в этот период, особенно во время распада Югославии. Эта фаза закончилась. Германия эволюционирует в направлении большей гибкости и гедонизма, сближаясь с Францией в ментальном плане.
Однако вернёмся в область политического реализма, соотношения сил. Демографический кризис в Германии неумолимо низводит её до общего уровня крупных европейских наций. Число рождающихся сегодня там немного ниже, чем во Франции. Виртуально обе страны снова становятся как бы равного роста. Немецкие элиты осознали этот возврат на средний уровень. Лихорадка объединения прошла. Немецкие руководители знают, что их страна не будет единственной великой державой в центре Европы. Конкретные трудности реконструкции в бывшей ГДР способствовали этому возврату к принципу реализма.
Со своей стороны, Франция, с тех пор как она больше не парализована политикой сильного франка, с тех пор как она получила экономическое освобождение благодаря слабому евро, обрела, благодаря своей относительно более благоприятной демографической ситуации, некоторого рода динамизм и уверенность в себе. В целом при существующем в настоящее время климате доверия имеются все условия для развития франко-германского сотрудничества.
Однако ещё раз мы должны констатировать, что ведущую роль в этом сыграла сила вещей. Демографическая сбалансированность не приходит по решению властей, она возникает в силу самой эволюции общества и предстаёт перед руководителями как нечто уже объективно данное. Франко-германская демографическая сбалансированность к тому же является лишь одним из аспектов демографической стабилизации в мире. Далее, на востоке демографический спад в России автоматически ослабляет старую боязнь Германии и Европы оказаться захлёстнутыми волной демографической экспансии страны-континента.
Российский демографический спад, германская стагнация и относительно неплохая демографическая ситуация во Франции восстанавливают в широком смысле равновесие в Европе в целом, после того как в своё время в начале 20 века оно было дестабилизировано обратным процессом. Тогда демографическая стагнация во Франции в сочетании с ростом населения в Германии превратила Францию в запуганную нацию. Ещё более быстрый рост населения на востоке, в России,породил в то время в Германии настоящую фобию. Отныне везде уровень рождаемости низок. Этот недостаток ставит специфические проблемы, но, по крайней мере, его преимущество состоит в том, что он почти автоматически успокоил эту часть мира. Если очень низкая рождаемость сохранится слишком долго, то в Европе возникнет настоящий демографический кризис, представляющий угрозу для процветания континента. В первое время спад демографического давления облегчил, хотя это и не осознается, процесс слияния европейских национальных экономик на основе свободы торговли, устранив из сознания участников этого процесса страх перед нарушением политического равновесия и агрессией.
Любая гипотеза относительно будущего поведения Великобритании может быть только весьма рискованной. Одновременная её принадлежность к двум сферам, англосаксонской и европейской, является естественным фактом.
Либеральная революция затронула Англию более сильно, чем любую другую европейскую страну, даже если сегодня британцы и мечтают лишь о том, чтобы снова национализировать свои железные дороги и улучшить систему здравоохранения путём разумных бюджетных дотаций. Связи между США и Англией простираются далеко за пределы узкого социально-экономического измерения: они заключаются и в общем языке, индивидуализме, врождённом, так сказать, чувстве политической свободы. Но все это, будучи очевидным, может заслонить другую очевидность. Англичане лучше, чем все другие европейцы, видят не только недостатки Америки, но и её эволюцию. Если дела Америки пойдут плохо, то они это осознают первыми. Они являются приоритетными союзниками США. Но они также более, чем все остальные, подвержены идеологическому и культурному давлению из-за Атлантики, потому что они не располагают, подобно немцам, французам или другим нациям, естественной защитой в виде собственного языка. Дилемма Британии в том, что она не только вынуждена разрываться между Европой и Соединёнными Штатами, но и её отношения с Америкой представляются весьма проблематичными. Что несомненно, так это то, что окончательный британский выбор - войти в зону евро или отказаться от евро - будет иметь капитальное значение не только для Европы, но также для США. Интеграция финансовой и банковской систем Лондона, главного финансового полюса Старого Света, в зону евро была бы ударом для Нью-Йорка и для всей Америки, учитывая её зависимость от мировых финансовых потоков. В настоящей ситуации падения американского экономического производства вхождение Сити в центральную европейскую систему могло бы действительно перевернуть равновесие в мире. И было бы забавно наблюдать, как игнорируемая Бжезинским Великобритания одним ударом - выбором в пользу Европы - сокрушает американскую гегемонию.
Окончание партии
На конечном этапе завершения образовательного и демографического перехода планета стремится к стабильности. Преодолевая приступы религиозной и идеологической лихорадки, «третий мир» идёт к развитию и большей демократии. Нет глобальных угроз, требующих особой активности США во имя защиты свободы. Одна-единственная угроза нарушения глобального равновесия нависла сегодня над планетой - сама Америка, которая из защитницы превратилась в грабительницу. В то время как её политическая и военная мощь перестаёт быть очевидной, она обнаруживает, что больше не может обходиться без товаров, производимых па планете. Но мир слишком обширен, слишком населён, слишком разнообразен, слишком подвержен действиям неконтролируемых сил. Никакая стратегия, какой бы разумной она ни была, не может позволить Америке преобразовать своё полуимперское положение в империю фактическую и по праву. Она слишком слаба в экономическом, идеологическом и военном плане. Поэтому каждое движение, предназначенное закрепить её господство над миром, вызывает негативные ответные действия, которые понемногу ослабляют её стратегическое положение.
Что произошло в течение последнего десятилетия? Две вполне реальные империи противостояли друг другу. Одна из них, советская империя, пала. Другая, американская, также была вовлечена в процесс разложения. Внезапное падение коммунизма, тем не менее, породило иллюзию роста абсолютной мощи Соединённых Штатов. После советского, а затем и российского развала Соединённые Штаты уверовали в возможность распространения своей гегемонии на всю планету, в то время как их контроль даже над их собственной сферой влияния стал ослабевать.
Чтобы добиться стабильной гегемонии на планете, два условия были бы необходимы для Соединённых Штатов в сфере реального соотношения сил:
прежде всего, сохранение полного господства над европейским и японским протекторатами, которые отныне составляют полюсы реальной экономической силы, так как настоящая экономика должна определяться скорее производством, чем потреблением;
окончательное сокрушение российской стратегической державы, то есть тотальная дезинтеграция бывшей советской сферы влияния и полная ликвидация равновесия ядерного террора, что сделало бы Соединённые Штаты единственной страной, способной нанести удар в одностороннем порядке по любой стране мира без риска получить отпор.
Ни одна, ни другая из этих двух целей не были достигнуты. Марш Европы к единству и автономии не был остановлен. Япония более скрытно сохраняет свою способность действовать самостоятельно, если у неё однажды возникнет такое желание. Что касается России, то она стабилизируется. Столкнувшись с театральным неоимпериализмом США, она начала модернизировать свою армию и стала эффективно и изобретательно играть в шахматы на дипломатическом поприще.
Не имея возможности контролировать подлинные державы своего времени - доминировать над Японией и Европой в промышленной сфере и сломить Россию в военно-ядерной области, Америка была вынуждена, чтобы изобразить подобие империи, сделать выбор в пользу военных и дипломатических действий преимущественно в зоне стран, не являющихся державами. «Ось зла» и арабский мир — это две сферы, точкой пересечения которых является Ирак. Военная активность по уровню интенсивности и риска отныне находится где-то между настоящей войной и компьютерной игрой. Объявляются эмбарго против стран, неспособных себя защитить, подвергаются бомбовым ударам малозначащие армии. Утверждается, что ведутся разработка и производство все более и более изощрённых видов оружия, а именно обладающих точностью компьютерных игр, а на практике против безоружного гражданского населения применяются тяжёлые бомбардировщики, как в годы Второй мировой войны. Уровень риска для армии США совсем незначителен. Однако он совсем не сводится к нулю для американского гражданского населения, поскольку асимметричное господство порождает идущие из порабощённых зон террористические реакции, наиболее успешная из которых имела место 11 сентября 2001 года.
Этот демонстративный милитаризм, задуманный, чтобы доказать военно-техническую несостоятельность всех других мировых действующих лиц, вызвал беспокойство у настоящих держав, каковыми являются Европа, Япония и Россия, и стал подталкивать их к сближению друг с другом. И именно в этом наиболее ярко проявляется контрпродуктивность американской игры. Руководители Соединённых Штатов полагали, что максимум, чем они рискуют, — это сближение между Россией, зрелой державой, и ещё юными державами - Китаем и Ираном, результатом которого стало бы сохранение контроля Соединённых Штатов над их европейским и японским протекторатами. Однако то, чем они рискуют на самом деле, если они не успокоятся, — это сближение между зрелой ядерной державой Россией и двумя доминирующими индустриальными державами, каковыми являются Европа и Япония.
Европа медленно осознает, что Россия не только не представляет больше стратегической угрозы, но и способна вносить свой вклад в европейскую безопасность. Кто сможет утверждать с абсолютной уверенностью, что Соединённые Штаты позволили бы европейцам в отсутствие русского стратегического противовеса ввести евро, что является драматической угрозой для их обеспечения капиталами, и запустить проект «Галилео», который разрушит американскую монополию спутникового военного наблюдения за Землёй? В этом состоит глубокая причина, по которой расширение НАТО на восток теряет или меняет свой смысл. Вначале интеграция бывших народных демократий в НАТО могла интерпретироваться только как агрессивное действие, направленное против России, что выглядело странно в контексте достойного и мирного распада Советского Союза. Тогда говорили о символической ассоциации России с НАТО, что сегодня реализовано в текстах документов как косметическое приукрашивание процесса окружения России по периметру её границ. Вовлечение России в сферу консультаций и - почему бы и нет? - принятия решений НАТО понемногу становится для европейцев реально притягательной перспективой постольку, поскольку это привело бы к институционализации существования стратегического противовеса Соединённым Штатам. Понятно, почему американцы всё меньше и меньше интересуются НАТО и все больше стремятся "действовать одни» в духе театрального милитаризма. Контроль над нефтеносными зонами Персидского залива и Центральной Азии представляется как рациональная цель американской политики в зоне слабых стран. Она рациональна лишь на первый взгляд, поскольку Америка теперь испытывает зависимость от ввоза не только нефти, но и всех других товаров. Именно в этом отношении действия США вызывают наиболее поразительные ответные реакции. Тревожность и обеспокоенность, нагнетаемые американцами в зоне Залива, их явное желание контролировать ресурсы, обеспечивающие топливом европейцев и японцев, могут лишь подтолкнуть протектораты всё больше и больше рассматривать как необходимого партнёра Россию, вновь ставшую в мире второй нефтедобывающей страной и остающуюся первым производителем природного газа. Сама Россия извлекает выгоду от фактической поддержки котировки высоких цен на нефть, которая с регулярными интервалами получает допинг в результате лихорадочных американских действий па Ближнем Востоке, что является для России милостивым даром, которому она может лишь радоваться. Тревожность и неуверенность, поддерживаемые американской дипломатией, приводят лишь к увеличению притока в Россию валюты, заработанной на экспорте нефти.
Более систематическая координация действий между европейцами и японцами, симметрично сталкивающимися с американским контролем над их энергетическим обеспечением, представляется все более и более неизбежной. Сходство между европейской и японской экономиками, все ещё являющимися индустриальными, может лишь вести к сближению. Именно об этом свидетельствует, в частности, недавнее движение прямых японских инвестиций за границу - в приобретение или в создание предприятий. В 1993 году Япония вложила 17 500 млрд. иен в Америку, и только 9200 млрд. иен - о Европу. В 2000 году пропорции стали противоположными: 27 000 млрд. иен - в Европу и только 13 500 млрд. иен - в Северную Америку (http://www.jin.jac.02.jp/stat/stals/08TRA42.html). Для тех, кто интересуется теоретическим моделированием, действия Америки предоставляют прекрасный материал для изучения неизбежности негативной обратной реакции в условиях, когда стратегический игрок ставит перед собой цели, несоизмеримые с его возможностями. Каждый американский шаг в направлении обеспечения контроля над планетой порождает новые проблемы.
Игра развивается медленно, потому что каждая из держав — и не только Америка - имеет несколько фундаментальных недостатков. Европа ослаблена отсутствием единства и демографическим кризисом, Россия - демографическим и экономическим спадом, Япония - своим изолированным положением и демографической ситуацией. Поэтому партия закончится не матом, символизирующим победу одной из держав, а патом, формально подтверждающим неспособность каждой из них господствовать. Все вместе — Европа, Россия и Япония - более чем в два с половиной раза превосходят Америку по мощи, Странная активность США в мусульманском мире постоянно подталкивает три державы Севера на путь сближения в долгосрочном плане.
Мир, который создаётся, не будет империей, контролируемой одной державой. Речь будет идти о комплексной системе, в которой будет уравновешена совокупность наций или метанаций равного масштаба, даже если они не будут равными в собственном смысле слова. Отдельные общности, такие как российский полюс, сохранят в своём ядре одну-единую нацию. То же самое можно сказать и о Японии, которая, занимая на карте крошечное место, по объёму промышленного производства равна Америке и которая могла бы, если бы она того захотела, за 15 лет создать вооружённые силы, технологически эквивалентные силам США или даже превосходящие их. В отдалённой перспективе к этой группе присоединится Китай. Что касается Европы, то она является агломератом наций, группирующихся вокруг лидера - германо-французской пары, чей уровень действительной мощи, однако, будет зависеть от британского участия. Южной Америке, кажется, предстоит самоорганизация при лидирующей роли Бразилии.
Демократии и олигархии
Мир, который появится в итоге краха советской империи и распада американской системы, не будет однообразно демократическими либеральным,как о томмечтает Фукуяма. В то же время он никоим образом не сможет вернуться к тоталитаризму нацистского, фашистского или коммунистического типа. Двойное движение обеспечивает продолжение истории человечества. Развивающийся мир, если говорить о тенденции, эволюционирует в сторону демократии, подталкиваемый в этом направлении ростом массовой грамотности, которая порождает культурно однородные общества. Что касается развитого мира триады, то он подтачивается в разной степени олигархической тенденцией — явлением, порождённым новой образовательной стратификацией, которая расщепляет общество на «высших», «низших» и различные разновидности «средних».
Не будем все же преувеличивать антидемократический эффект этой углубляющей неравенство образовательной стратификации. Развитые страны остаются обществом всеобщей грамотности, и они неизбежно должны будут регулировать противоречия между массовой грамотностью, порождающей демократические тенденции, и университетской стратификацией олигархической направленности.
Установление в том или ином варианте неопротекционизма на основе крупных регионов или метанаций, определённых выше, будет способствовать развитию демократической тенденции, давая преимущества рабочим и инженерам в сфере экономической деятельности и в распределении национального (или метанационального) дохода.
Абсолютная свобода обмена, усиливающая движение к неравномерности в распределении доходов, как представляется, приведёт, напротив, к триумфу олигархического принципа. Американский контроль над системой, пожалуй, породит феномен, очертания которого можно было наблюдать между 1995 и 2000 годами, а именно трансформацию американского народа в своего рода имперский плебс, питающийся за счёт промышленных товаров, поступающих со всей планеты. Но, как я и попытался объяснить, маловероятно, что этот имперский процесс проявится в полном виде.
Понять, прежде чем действовать
Что же можно сделать на уровне гражданина и на уровне государственного руководителя, если мы в такой степени вовлечены в процессы действия экономических, социальных, исторических сил, неподвластных нашему контролю?
Сначала — научиться видеть мир таким, какой он есть, не быть пленниками идеологии, сиюминутных иллюзий, «постоянного чувства ложной тревоги» (как говорил Ницше), которое поддерживается СМИ. Осознавать реальные соотношения сил - уже много. Это значит, во всяком случае, предоставить себе возможность не действовать вопреки здравому смыслу. Америка не является сверхдержавой. В настоящее время она может терроризировать лишь слабые нации. А что касается действительно глобальных столкновений, то это именно её судьба зависит от договорённости между европейцами, русскими и японцами, которые имеют теоретическую возможность её удушить. Именно Америка не может жить только за счёт своей собственной экономики, именно ей необходимы субсидии для поддержания её уровня потребления: к настоящему времени при нынешних «крейсерских» темпах он достиг 1,2 млрд. долларов в день. Это именно Америка должна бояться эмбарго, если она будет порождать слишком много беспокойства.
Некоторые американские стратеги хорошо это понимают, но я боюсь, что европейцы не всегда осознают стратегическую жёсткость некоторых своих решений. Б частности, евро, рождённый в обстановке конфликтов и неуверенности, станет в будущем, если он выдержит удар, постоянной угрозой для американской системы. Он фактически создаёт экономическую общность, сравнимую по массе с Америкой или её превосходящую, способную согласованным действием достаточной силы в едином направлении нарушить равновесие, или, точнее, усугубить дисбалансы в США.
До введения евро Америка могла рассчитывать, что бы она ни делала, на феномен асимметрии. Колебания доллара воздействовали на весь мир. Колебания малых валют, компенсируя друг друга, не оказывали влияния на США, которые отныне живут под угрозой глобальных единонаправленных движений. Пример: падение евро после его введения в феврале 2002 года. Этот процесс, не задуманный и не ожидавшийся, конечно, способствовал бегству капиталов в США, но его результатом стало и снижение всех европейских цен на 25%. Фактически падение евро означало возведение тарифного барьера. Выраженный затем протест против повышения американских таможенных пошлин на металлургическую продукцию свидетельствует о некоторой недобросовестности со стороны европейцев. Более того, это свидетельствует о непонимании ими своего действительного могущества. Господа протестуют так, как если бы они были слугами. Повышение курса евро может симметрично способствовать развитию американской промышленности в долгосрочном плане и, напротив, вызвать резкое сокращение притока финансового капитала в США в краткосрочном плане.
Существование евро приведёт к большей экономической согласованности между европейскими странами и, вероятно, к возникновению общей бюджетной политики в новых формах. Если процесс развития не приведёт к этому, то евро исчезнет. Вместе с тем, европейцы должны осознавать, что появление общей бюджетной политики в масштабах континента будет иметь общепланетарное макроэкономическое воздействие и фактически разрушит американскую монополию на конъюнктурное регулирование. Если европейцы начнут проводить глобальную политику подъёма, они одновременно лишат смысла единственную реальную услугу, оказываемую миру Соединёнными Штатами, а именно кейнсианскую поддержку спроса. Если Европа станет автономным полюсом кейнсианского регулирования, что желательно, то она фактически разрушит американскую систему.
Я не осмеливаюсь на нескольких страницах рассматривать бесчисленные последствия, которые такое изменение повлекло бы за собой для торговых, финансовых и миграционных потоков в планетарном масштабе. Но результат в целом легко предвидеть: полюс регулирования появится в Евразии, ближе к сердцу мира, и можно предположить, что иссякнут материальные, денежные и миграционные потоки, которые питают сегодня Америку. США должны будут тогда жить, как и все другие нации, стремясь к сбалансированности своего платёжного баланса, что вызовет снижение теперешнего уровня жизни их населения на 15-20%. Эта оценка сделана с учётом того, что только импортные и экспортные товары имеют международную стоимость. Большинство товаров и услуг, учитываемых в настоящее время в американском ВНП, не имеют стоимости на мировых рынках и фактически сильно переоценены.
Перспектива такой корректировки не песет в себе ничего ужасающего. Такое падение уровня жизни ни в коей мере не сравнимо с падением уровня жизни, которое пережили россияне (более 50%) в период разрыва с коммунизмом и при исходных показателях ВНП на душу населения, намного более низких, чем показатели США. Американская экономика является гибкой по своей природе, и можно с уверенностью сделать предположение о её благополучной и быстрой адаптации к мировой системе. При критическом анализе современных тенденций никогда нельзя забывать о положительных качествах, присущих Америке, идёт ли речь об экономической гибкости или о преданности принципу политической свободы. Здраво судить об Америке - это не значит стремиться избавиться от неё, унизить её или проявлять к ней иное жестокое и фантасмагорическое отношение. Миру нужно не то, чтобы Америка исчезла, а то, чтобы она вновь стала сама собой, демократической, либеральной и производительной страной. По мере возможности, разумеется, так как в истории человечества, как и в эволюции животных видов, никогда не может быть полного возврата назад, действительно в имевший место ранее статус-кво. Динозавры не вернулись назад. Подлинно имперская и щедрая Америка 50-х годов тоже больше не вернётся.
Что мы можем сделать, помимо правильного понимания мировой реальности? Скромно действовать в её пределах, чтобы облегчить переход, который происходит сам собой.
Никакая международная политика не может повлиять на ход истории при современном соотношении экономических, демографических, культурных сил в мире. Можно лишь пытаться облегчить возникновение разумной политической суперструктуры, максимально избегая жёстких столкновений.
При том состоянии неуверенности, в котором сегодня находятся американские экономика и общество, существование равновесия ядерного террора остаётся необходимостью, и это равновесие должно поддерживаться потенциалом России или созданием европейских сил сдерживания.
Европа и Япония, которые в состоянии оплачивать свой импорт, должны непосредственно обсудить с Россией, Ираном и арабским миром вопрос о безопасности своего снабжения нефтью. У них нет никаких причин участвовать в театральных военных интервенциях по-американски.
Объединённые Нации как идеологическое представительство и как политическая организация должны быть инструментом всеобщей перестройки. С этой точки зрения США, столь враждебные ООН, правильно предвосхитили угрозу. Для того чтобы сделать эту великую международную организацию более эффективной, необходимо, чтобы она лучше учитывала, в том числе в своей формальной структуре, реальное соотношение экономических сил. В мире, где война носит экономический характер, отсутствие в Совете Безопасности в качестве постоянных членов двух крупных стран, какими являются Япония и Германия, становится абсурдом. Их отсутствие означает просто их подчинение американской системе.
Требование места для Японии в Совете Безопасности определяется простым здравым смыслом. Единственная страна, пережившая ядерную бомбардировку, ставшая глубоко пацифистской, она является носительницей подлинной законности. Её экономические концепции, весьма отличные от экономических концепций англосаксонского мира, могут служить лишь противовесом, полезным всей планете. В том, что касается Германии, решение не столь просто, потому что европейские нации количественно уже и так слишком широко представлены в Совете Безопасности и не может быть речи о дальнейшем нарушении равновесия в результате предоставления им там дополнительного места. Франции представляется случай проявить понимание и предложить разделить своё место с Германией. Совместное с ней место будет гораздо весомее, чем сегодняшнее членство: фрапко-германская пара действительно могла бы реализовывать право вето.
Перемещение некоторых международных учреждений из Соединённых Штатов в Евразию также способствовало бы этой корректировке мировой политической системы в соответствии с экономической реальностью в мире. Создание новых международных учреждений, конечно, является более простым и менее конфликтным путём, чем перемещение МВФ или Всемирного банка - организаций, по мнению многих, весьма дискредитировавших себя.
Эти практические предложения являются лишь облачением в определённую институциональную форму главного - осознания реальности соотношения экономических сил в мире. Если планета стремится к равновесию и умиротворению на основе естественной игры демографических, культурных, общественных и политических сил, то нет необходимости, по правде говоря, ни в какой великой стратегии. Ни в коем случае нельзя допустить одну вещь - нельзя забывать, что сегодня, как и вчера, настоящими силами являются силы демографического и образовательного плана, а настоящая власть носит экономический характер. Не стоит сбивать себя с толку миражами военного соревнования с США - скорее, военного псевдосоревнования, ведущего к бесконечному вмешательству в дела стран, не имеющих реального стратегического значения. Мы не должны вслед за американской армией разменивать концепцию театра военных действий на концепцию театральных военных действий. Выступать в Ираке на их стороне - значило бы сыграть второстепенную роль в кровавом водевиле.
Ни одной стране в 20 веке не удалось увеличить свою мощь путём войны или даже только путём увеличения своих вооружённых сил. Франция, Германия, Япония, Россия крупно проиграли в этой игре. США вышли победителями в 20 веке, потому что в течение очень длительного периода они могли отказываться от участия в военных конфликтах в Старом Свете. Последуем же примеру этой первой Америки, той, которая добилась успеха. Попытаемся стать сильными, отказываясь от милитаризма и соглашаясь сконцентрироваться на внутренних экономических и социальных проблемах наших обществ. Позволим современной Америке, если она этого желает, расходовать остающуюся у неё энергию в «борьбе против терроризма» - эрзаце борьбы за поддержание гегемонии, которой уже больше и не существует. Если она будет упорствовать в желании демонстрировать своё всемогущество, то она закончит лишь тем, что покажет всему миру своё безсилие.
Редактор: Самородов П.Е.
→ Вернуться на главную страницу
